Дедушка молодой бодрой походкой приближался к ребятам, глядел на них во все глаза. Шёл-шёл и вдруг споткнулся. Огрызок кирпича попался под ногу. Он ведь всё-таки был старичок и не мог на одной ножке через кирпичи перепрыгивать, как девчонка, которая за карман рукой держалась.
— Эх, строители-работнички, добра сколько перепортили, — заворчал он, вздыхая и нагибаясь. Поднял красный огрызок и швырнул в сторону, чтобы об него больше никто споткнуться не мог.
Подошёл к ребятам, остановился и покашливает, как Хоттабыч, «кхе-кхе-кхе». И бородка у него есть, только покороче Хоттабычевой. Он её пальцами теребит.
— Пионеры, значит?
— Конечно, пионеры.
— Тимуровцы?
Ребята молчат, и старичок думает, что они тимуровцы.
— Та-ак. Стоите и ждёте, не надо ли каких-нибудь бабок и дедов завалящих через дорогу перевести? Мероприятие, значит, у вас такое?
Ребята все молчат.
— Вы бы лучше на перекрёстке стали, там народа больше, скорее план свой выполните. Что молчите, тимуровцы? А?
А что скажешь этому старичку? Он и так всё понимает без слов, этот худой старичок с бородкой, лишь чуть короче Хоттабычевой. Вон какие у него понимающие глаза. Смотрят, будто насквозь всё видят и колют-покалывают ребят.
— Кхе-кхе-кхе… Молчите, значит? Огорчены. Не оправдал я ваших надежд? Бодрый старичок попался, к сожалению, сам дорогу переходит. В плане галочку теперь не поставишь, выполнено, мол, мероприятие.
— А мы без галочек в плане.
— Без галочек? — у старичка растянулись к ушам губы и подобрели глаза, перестали колоть-покалывать ребят.
— А вы не знаете, дедушка, где можно полезные дела найти? Нам очень нужно.
Рот у старичка перестал растягиваться к ушам, глаза опять стали колючими. Он, конечно, сразу понял, что не просто так ребята хотели его через дорогу перевести. Им зачем-то это нужно. Им. А не ему. Может, и действительно галочки они в плане не поставят, но не ему помочь они хотели, а выполнить что-то своё.
— Где добрые дела найти, спрашиваете?
— Да, полезные. Они ведь под ногами не валяются.
Старичок посмотрел под ноги на кирпичи, которые валялись тут и там, и улыбнулся, но не ребятам, а, наверно, мыслям каким-то своим.
— Кхе-кхе-кхе… бывает, что и под ногами валяются. Только ведь их надо уметь видеть.
Ребята тоже посмотрели под ноги, но ничего кроме кирпичей не увидели.
— А как? Вы нас научите, как это уметь видеть.
— Кхе-кхе-кхе, научить видеть? Так ведь для этого только одно и надо.
— А что? Что? Что надо?
Старичок внимательно посмотрел в ребячьи лица, помолчал. Ребята замерли, не шевелятся. Что-то сейчас он им скажет такое особенное!..
А старичок тихо-тихо сказал:
— Надо одно — думать не только о себе, но и о других людях, — и замолчал.
Ребята ждали, что он скажет что-то ещё, особенное, самое-самое главное, а он не говорил. Потом взял и повторил:
— …и о других людях.
— И всё? — удивились ребята.
— Всё.
— И больше ничего? — разочарованно произнесла Галка Палкина.
— Больше ничего.
— Фрр-р-р… — что-то рыкнуло за спинами ребят. Все обернулись. По дороге неслась пожарная машина, сама красная, как огонь, даже больно смотреть. Но неслась она не на пожар. Скорость была, хотя и больше, чем у других машин, но всё-таки не пожарная. Наверно, она просто выехала из депо прогуляться, подышать свежим воздухом, а так как это была не обыкновенная машина, а пожарная, то даже прогуливалась она в быстром темпе. Такой уж у неё был характер.
Когда машина проехала, ребята обернулись к старичку, но… на том месте, где только сейчас он стоял, никого не было. Все завертели головами вправо-влево, туда-сюда — пропал старичок. Правда, хлопнула дверь магазина, расположенного в соседнем доме, но она всё время хлопает, эта дверь. И когда старичок стоял здесь, тоже хлопала.
Может, это был не простой, а волшебный старичок? Может, пока проезжала пожарная машина, он взял и сквозь землю провалился? Все посмотрели на землю, но там даже самой тонкой трещинки и той не было. Одни кирпичи валялись.
По тротуару шла старушка, в очках, которую, наверно, тоже не нужно было через дорогу переводить, потому что, во-первых, поблизости и перехода никакого не было, а во-вторых, шла она уверенным, бодрым шагом. Губы что-то шептали, видно, она мысленно с кем-то спорила, грозила пальцем и поэтому совсем не смотрела под ноги. Вот сейчас споткнётся о кирпич. Галка Палкина подбежала, выхватила его из-под ноги, бросила к дому, который строился. Но вон лежит второй. Его схватил Миша Гришин. Третий — докладчик, который любил делить всё на всё в уме. На остальные кирпичи и их огрызки накинулись остальные ребята. Минута — и тротуар оказался чистым. Ходи, кто хочешь, не споткнёшься, не упадёшь. А кирпичи мирно лежат у строящегося дома.
Старушка остановилась, перестала грозить кому-то пальцем, посмотрела на ребят сквозь очки, потом поверх очков, а потом опять в очки, потом на тротуар, потом на сложенные кирпичи и… заулыбалась, будто увидела перед собой что-то самое дорогое, самое хорошее и доброе, что есть на белом свете. Не найдя что сказать, только руками развела и пошла дальше, но уже больше ни о чём мысленно не спорила и пальцем не грозила. Добрая, наверно, старушка, раз так хорошо улыбается.
Ребята заулыбались тоже. И вдруг, что такое случилось? У всех настроение стало исправляться, будто тоска и унылость поджали хвосты и… уползли в кусты.
Глава 5. Сбор отряда продолжается
Из подъезда дома, у которого стояли ребята, вышла толстая тётенька с сердитым лицом. Она что-то ворчала себе под нос. На плече её висела огромная чёрная сумка, ещё толще самой тётеньки. Сумка была набита газетами, журналами, письмами, открытками. И не просто набита, а набита до отказа, до того, что казалось, вот-вот лопнет прямо на глазах у прохожих. И в руках у тётеньки была кипа газет и журналов, так что сердитое лицо наполовину скрывалось за ними. Это была тётя-почтальон.
Спускаясь со ступенек крыльца, она зло прикрикнула на ребят, чтобы они, шалопаи, под ногами не путались. Ходят стадами, делать им нечего. Дома, небось, матери с ума сходят, а они тут по тротуарам бездельничают.
— Ну не дети нынче пошли — чистые сорванцы, чистые сорванцы!
Ребята расступились. Тётя-почтальон шла широким размашистым шагом, сумка на её боку смешно подпрыгивала. И вдруг на тротуар упало толстенное письмо… Это сумка вышвырнула его из себя, потому что она уже больше не могла терпеть, эта сумка. Она вот-вот должна была лопнуть.
«Неужели люди не понимают, — думала сумка, — что всему есть предел, что ещё несколько вот таких подскоков — и меня не станет? Я разлезусь на куски. А я ещё хочу жить, хочу верой и правдой служить людям, добро им делать».
Сумке стало немного легче дышать. Она знала, что письмо поднимут ребята и отдадут тёте-почтальону. Если бы на улице никого не было, она, наверно, не выбросила бы письма, и, кто знает, может быть, погибла бы честно на своём посту, лопнув по швам.
— Вы письмо уронили, — вежливо сказал Эдуард Егоров тёте-почтальону, когда та плюхнула сумку на ступеньку следующего подъезда. — А она у вас, случайно, не лопнет?
— Тут сама скоро лопнешь по всем швам, не то, что сумка, — вдруг взорвалась потоком слов тётенька-почтальон. — Клавдия на работу не вышла! У неё ребёнок! Карантин! Разношу за двоих! Что я, двужильная?! Вот вывалю в урну, — и она зло стукнула кулаком по сумке. — Пишут и пишут друг дружке! Тыщи писем! А чего пишут, сами не знают. Бумагу изводят. Только нам работа лишняя.
Ребята прекрасно знали, что тётя-почтальон так только зря говорит, что ничего она в урну не вывалит, что всё до последнего письма, до последней открытки аккуратно разнесёт по квартирам. Но говорит она так потому, что ей трудно. Поноси-ка двойную тяжесть!
— Знаете что, — вдруг сказал Эдуард Егоров, — вы не сердитесь. А хотите мы вам поможем?
— Как это?
— Давайте нам часть газет и писем, мы за вас разнесём.