хуже: фосфор
нужен, масло
на блюдце. Но,
как назло, есть революция, а нету
масла. Они
научные. Напишут,
вылечат. Мандат, собственноручный, Анатоль Васильича. Где
хлеб
да мяса, придут
на час к вам. Читает
комиссар мандат Луначарского: "Так...
сахар...
так...
жирок вам. Дров...
березовых...
посуше поленья... и шубу
широкого потребленья. Я вас,
товарищ,
спрашиваю в упор. Хотите
берите
головной убор. Приходит
каждый с разной блажью. Берите
пока што ногу
лошажью!" Мех
на глаза, как баба-яга, идут
назад на трех ногах.
13
Двенадцать
квадратных аршин жилья. Четверо
в помещении Лиля,
Ося,
я и собака
Щеник. Шапчонку
взял
оборванную и вытащил салазки. - Куда идешь?
В уборную иду.
На Ярославский. Как парус,
шуба
на весу, воняет
козлом она. В санях
полено везу, забрал
забор разломанный Полено
тушею, тверже камня. Как будто
вспухшее колено
великанье. Вхожу
с бревном в обнимку. Запотел,
вымок. Важно
и чинно строгаю
перочинным. Нож
ржа. Режу.
Радуюсь. В голове
жар подымает градус. Зацветают луга, май
поет
в уши это
тянется угар из-под черных вьюшек. Четверо сосулек свернулись,
уснули. Приходят
люди, ходят,
будят. Добудились еле с углей
угорели. В окно
сугроб.
Глядит горбат. Не вымерзли покамест? Морозы
в ночь
идут, скрипят снегами - сапогами. Небосвод,
наклонившийся
на комнату мою, морем
заката
облит. По розовой
глади
моря,
на юг тучи-корабли. За гладь,
за розовую, бросать якоря, туда,
где березовые дрова
горят. Я много
в теплых странах плутал. Но только
в этой зиме понятной
стала
мне
теплота любовей,
дружб
и семей. Лишь лежа
в такую вот гололедь, зубами
вместе
проляскав поймешь:
нельзя
на людей жалеть ни одеяло,
ни ласку. Землю,
где воздух,
как сладкий морс, бросишь
и мчишь, колеся, но землю,
с которою
вместе мерз, вовек
разлюбить нельзя.
14
Скрыла
та зима,
худа и строга, всех,
кто навек
ушел ко сну. Где уж тут словам!
И в этих
строках боли
волжской
я не коснусь Я дни беру
из ряда дней, что с тыщей
дней
в родне. Из серой
полосы
деньки, их гнали
годы
водникине очень
сытенькие, не очень
голодненькие. Если
я
чего написал, если
чего
сказалтому виной
глаза-небеса, любимой
моей
глаза. Круглые
да карие, горячие
до гари. Телефон
взбесился шалый, в ухо
грохнул обухом: карие
глазища
сжала голода
опухоль. Врач наболталчтоб глаза
глазели, нужна
теплота, нужна
зелень. Не домой,
не на суп, а к любимой
в гости две
морковинки
несу за зеленый хвостик. Я много дарил
конфект да букетов, но больше
всех
дорогих даров я помню
морковь драгоценную эту и пол
полена
березовых дров. Мокрые,
тощие под мышкой
дровинки, чуть
потолще средней бровинки. Вспухли щеки. Глазки
щелки. Зелень
и ласки выходили глазки. Больше
блюдца, смотрят
революцию. Мне
легше, чем всем,я Маяковский. Сижу
и ем кусок
конский. Скрип
дверь,
плача. Сестра
младшая. -Здравствуй, Володя! -Здравствуй, Оля! -завтра новогодиенет ли
соли?Делю,
в ладонях вешаю щепотку
отсыревшую. Одолевая
снег
и страх, скользит сестра,
идет сестра, бредет
трехверстной Преснею солить
картошку пресную. Рядом
мороз шел
и рос. Затевал
щекоткуотдай
щепотку. Пришла,
а соль
не валитсяпримерзла
к пальцам. За стенкой
шарк: "Иди,
жена, продай
пиджак, купи
пшена". Окно,
с него идут
снега, мягка
снегов, тиха
нога. Бела,
гола столиц
скала. Прилип
к скале лесов
скелет. И вот
из-за леса
небу в шаль вползает
солнца
вша. Декабрьский
рассвет,
изможденный
и поздний, встает
над Москвой
горячкой тифозной. Ушли
тучи к странам
тучным. За тучей
берегом лежит
Америка. Лежала,
лакала кофе,
какао. В лицо вам,
толще
свиных причуд, круглей
ресторанных блюд, из нищей
нашей
земли
кричу: Я землю
эту
люблю. Можно
забыть,
где и когда пузы растил
и зобы, но землю,
с которой
вдвоем голодал,нельзя
никогда
забыть!
15
Под ухом
самым
лестница ступенек на двести,несут
минуты-вестницы по лестнице
вести. Дни пришли
и топали: -Дожили,
вот вам,нету
топлив брюхам
заводным. Дымом
небесный
лак помутив, до самой трубы,
до носа локомотив стоит
в заносах. Положив
на валенки
цветные заплаты, из ворот,
из железного зёва, снова
шли,
ухватясь за лопаты, все,
кто мобилизован. Вышли
за лес, вместе
взялись. Я ли,
вы ли, откопали,
вырыли. И снова
поезд
катит за снежную
скатерть. Слабеет
тело без ед
и питья, носилки сделали, руки сплетя. Теперь
запевай,
и домой можнода на руки
положено пять
обмороженных. Сегодня
на лестнице,
грязной и тусклой, копались
обывательские
слухи-свиньи. Деникин
подходит
к самой,
к тульской, к пороховой
сердцевине. Обулись обыватели,
по пыли печатают шепотоголосые
кухарочьи хоры. -Будет...
крупичатая!..
пуды непочатые... ручьи-чаи,
сухари,
сахары. Бли-и-и-зко беленькие, береги керенки!Но город
проснулся,
в плакаты кадрованный,это
партия звала:
"Пролетарий, на коня!" И красные
скачут
на юг
эскадроныМамонтова
нагонять. Сегодня
день
вбежал второпях, криком
тишь
порвав, простреленным
легким
часто хрипя, упал