Выбрать главу
                            и их не слушают — они       у штыков в лесу. Они        упадут                    переспевшей грушею, как только                  их                       потрясут. Голос — редок. Шепотом,                 знаками. — Керенский где-то? — — Он?            — За казаками. И снова молча. И только               по́д вечер: — Где Прокопович?— — Нет Прокоповича. А из-за Николаевского чугунного моста́ как смерть,                   глядит                               неласковая Аврорьих                башен                           сталь. И вот          высоко                      над воротником поднялось                  лицо Коновалова. Шум,          который                        тек родником, теперь            прибоем наваливал. Кто длинный такой?..                                   Дотянуться смог! По каждому                    из стекол                                    удары палки. Это —            из трехдюймовок шарахнули                   форты Петропавловки. А поверху                 город                          как будто взорван: бабахнула                  шестидюймовка Авророва. И вот          еще                 не успела она рассыпаться,                      гулка и грозна,— над Петропавловкой                                  взви́лся                                               фонарь, восстанья                  условный знак. — Долой!                 На приступ!                                    Вперед!                                                 На приступ! — Ворва́лись.                   На ковры!                                  Под раззолоченный кров! Каждой лестницы                              каждый выступ брали,            перешагивая
                                через юнкеров. Как будто                 водою                            комнаты по́лня, текли,           сливались                             над каждой потерей, и схватки                 вспыхивали                                     жарче полдня за каждым диваном,                                 у каждой портьеры. По этой              анфиладе,                               приветствиями о́ранной монархам,                  несущим                                 короны-клады,— бархатными залами,                                  раскатистыми коридорами гремели,                бились                            сапоги и приклады. Какой-то               смущенный                                  сукин сын, а над ним                 путиловец —                                       нежней папаши: «Ты,        парнишка,                        выкладай                                        ворованные часы — часы         теперича                        наши!» Топот рос,                  и тех                           тринадцать сгреб,           забил,                     зашиб,                                затыркал. Забились                 под галстук —                                    за что им приняться? — Как будто                 топор                           навис над затылком. За двести шагов…                               за тридцать…                                                      за двадцать… Вбегает              юнкер:                         «Драться глупо!» Тринадцать визгов:                                — Сдаваться!                                                    Сдаваться! — А в двери —                      бушлаты,                                      шинели,                                                    тулупы… И в эту             тишину                          раскатившийся всласть бас,        окрепший                        над реями рея: «Которые тут временные?                                           Слазь! Кончилось ваше время». И один             из ворвавшихся,                                        пенснишки тронув, объявил,                как об чем-то простом                                                    и несложном: «Я,      председатель реввоенкомитета                                                         Антонов, Временное                   правительство                                     объявляю низложенным». А в Смольном                        толпа,                                  растопырив груди, покрывала                  песней                              фе́йерверк сведений. Впервые               вместо:                            — «И это будет…» — пели:          — «И это есть                                  наш последний…» — До рассвета                     осталось                                    не больше аршина,— руки         лучей                   с востока взмо́лены. Товарищ Подвойский                                    сел в машину, сказал устало:                        «Кончено…                                          в Смольный». Умолк пулемет.                          Угодил толко́в. Умолкнул                 пуль                         звенящий улей. Горели,              как звезды,                                грани штыков, бледнели                 звезды небес                                       в карауле. Дул,        как всегда,                         октябрь                                      ветра́ми. Рельсы             по мосту вызмеив, гонку          свою                   продолжали трамы уже —            при социализме.