Я уже совсем собралась вылезать из воды, как слышу, Ральф мой заливается — лает. Повернула голову, смотрю, он то подскочит к самой воде, то отскочит. Подхожу ближе — о ужас… в реке плавает мой несчастный башмак, и даже не с картонным каблуком, a с настоящим, я пошла было за ним, но башмак себе плыл да плыл, a место там оказалось очень глубокое. Я так рассердилась, что ударила противного Ральфа, но он принял это за шутку и, схватив чулок, который лежал близко, пустился вскачь по острову; я за ним. Но ходить босиком ужасно больно, и я наколола и исцарапала себе ноги, a его, конечно, не догнала, a вместо этого села и начала плакать.
Господи, какая я в самом деле несчастная, ничто мне не удается! Другие дети, Бог знает, что вытворяют, и никаких у них неприятностей нет, a ведь я только раков поймать хотела! Разве ж это дурно? И столько бед: и ноги болят, и холодно, страшно холодно, и чулок нет, и башмак только картонный остался, — a дома-то, дома что будет!!! Скорей, скорей домой, авось еще мамочка не вернулась!..
На одну ногу я надела чулок, на другую башмак, — все не так больно идти — села поскорей в лодку и поехала. Но в обратную сторону лодка почему-то не плыла так быстро, грести было очень трудно, так что у меня стали болеть и руки, и грудь. Наконец мы доехали. Меня встретила бледная, перепуганная мамочка, которая думала, что со мной Бог знает, что случилось. Папа и прислуга побежали в разные стороны меня разыскивать. Я начала так горько плакать, что мамочка даже не бранила меня: переодела, дала горячего чаю с красным вином, потом накормили меня обедом и, увидя, что я жива и здорова… Отправили в мою комнату.
Господи, неужели же мамочка не придет проститься со мной на ночь? Никогда, никогда не сяду больше на эту противную лодку, сколько уж из-за неё огорчений и мне, и бедной мамочке! Я никогда, никогда больше не буду такой непослушной, только бы мамочка пришла поцеловать и простить меня!.. Кто-то идет… Верно она!..
Маленькая молочница. — Что видно через забор
Целых два дня я в комнате просидела, сильно болело горло и голова. Но погода была такая теплая, что мне, наконец, разрешили выйти на воздух, но только дальше сада ни гугу. Прощай, моя свобода! Я утром вертелась около кухонного крыльца, смотрела, как покупали салат и редиску, a в это время пришла наша молочница со своей девочкой. Бедная девочка! Какая она несчастная, совсем больная: бледная-бледная, волосы светло-желтые, глаза точно стеклянные, ножки у неё совсем кривые, точно две скобки (как в арифметике ставят) и желтые, прозрачные, а живот большой-большой и как будто от самого горла начинается, a внутри у неё все что-то булькает, когда она дышит. Молочница говорит, что ей все холодно, и она постоянно дрожит, a надеть теплого ничего нет. Мамочка сейчас же собрала кое-что из моих вещей (этой девочке шесть лет), a я ей дала несколько игрушек; бедная девочка так обрадовалась.
Когда они ушли, мамочка говорила, что эта девочка скоро умрет, что у неё водяная. Такая маленькая и уже умирать!.. A страшно верно умирать, особенно, когда грехов много! Но она еще маленькая, ей еще семи лет нет, a говорят, что до семи лет детям грехи не считаются, ведь и к исповеди их еще не водят, a когда они умирают, Бог их прямо на небо берет, и они становятся ангельчиками.
Мамочка хотела послать ей теплое одеяльце, но у нас на даче ни одного лишнего нет; тогда мамочка собрала много-много разных кусочков материи и велела мне их нарезать ровными треугольничками и квадратиками, a сама стала их сшивать на машине. Когда она все пристрочила, вышло две таких больших простыни; мама сошьет их вместе, a между положит ваты, и выйдет теплое одеяло. Мы так проработали до двух часов, a потом я пошла в сад; Ральф где-то спал и не хотел идти. Взяла я свою Зину и пошла. Ходила я, ходила из угла в угол — скучно ужасно! Пошла опять к забору, где тогда смех слышался; села там в беседку и прислушиваюсь. А там, видно, весело, — в крокет играют и кричат на кого-то, — верно сплутовал! Подошла я к забору заглядывала всюду, ну, хоть бы что-нибудь увидеть! Тогда мне вдруг пришла счастливая мысль, я полезла по перекладинкам беседки и благополучно добралась до её крыши; там забор приходился мне до колен, так что я преспокойно уселась и стала смотреть, что там делается. На площадке играли в крокет шесть человек: один гимназист и один реалист, лет по тринадцать-четырнадцать, как Володька; две рыжих девочки, одна лет двенадцати, другая, как я, верно сестры, — обе в серых одинаковых платьях; и еще две девочки, тоже верно сестры, тех же лет и ровно одетые в голубые платья. Старшая была очень хорошенькая, с чудными каштановыми волосами, длинными и толстыми, сама розовая, a глаза большие, серые. «Рыжики» были порядочные уроды, только у младшей посветлей, были прелестные локоны, и когда её голова попадала на солнце, блестели, как золото. Мальчиков я не разглядела — гимназисты, как гимназисты, все они на одно лицо, — только реалист чудно в крокет играет, никогда не промахнется и не «подкатывает». Младший «рыжик» был с ним в разных партиях и страшно злился на него, все говорил что, «с Ваней играть нельзя», что «партии неровные», a когда партия Вани выиграла, девочка так рассердилась, что ударила его молотком по голове; тогда Ваня ее схватил за волосы, a она начала кричать, как резаная. Я поскорей слезла и убежала.