На эту пору, как обычно, приходился и осмотр скворечника. Старик залезал на березу и снимал его. Отдирал верхнюю дощечку, служившую крышей, вытряхивал гнилое сено, клал клочок нового, а потом, весело постукивая, приколачивал крышу на прежнее место. И лез снова на березу, а старуха в это время стояла внизу, заслонясь от солнца рукой, советовала что-нибудь и улыбалась.
Ах, старуха! Другая бы ругалась и называла баловством то, что он иногда делал: резной скворечник или разряженное в пух и прах уморительное чучело между грядок.
«Нет, у меня сознательная была баба, — старик, сам того не замечая, смахивал слезу. — Все понимала и сердцем, и разумом. У иного, глядишь, и умна, да не то. Голова, бывает, разумна, а сердце — нет. Или наоборот. А у меня Варвара была — что так, то и этак. Вот хоть бы тогда…»
Лет пятнадцать тому, как случилась с ним одна оказия.
Жила-была в Выселках Анна Почайнина. Дом ее стоял напротив пожидаевского, окна в окна. Овдовела она давно; уже в годах женщина, девка у нее заневестилась. Молчаливая такая бабенка, тихая, но… с секретом. Бывало, молчит-молчит да такое скажет, такое выкинет, на что не способны и самые горластые, самые отчаянные.
Одним словом, с чертом баба.
Лошадей тогда уже в колхозе мало было, однако в Выселках с десяток набралось бы. Ночами их уже не пасли, а выводили на выгон и, где трава чуть погуще, привязывали цепью. Так и ходят лошади всю ночь, только надо один разок на другое место тычок перебить, а то за ночь лошадь траву всю выбьет, как обреет. Травка-то на выгоне не ахти какая. Обязанность эта — перевязывать лошадей с места на место — переходила по очереди; по неделе каждая пара хозяйств дежурила. И вот с Аннушкой Почайниной пришлось старику ходить по ночам перевязывать лошадей.
Как их тогда бес попутал? Не постигнуть этого никогда.
Пошли в первый раз — ночь теплая и черным-черна. Ни звездочки на небе — тучи заволокли. Только перевязали лошадей, дождь хлынул.
— Евгеньич, бежим к скирде!
Побежали. Встали под крутой скат скирды, а дождь еще пуще. Евгений Евгеньевич вырыл местечко поглубже, вжался в сено.
— Поди сюда, а то намочит.
И не было у него ничего плохого на уме; век бы не подумал, что такое может с ним произойти.
Встала Аннушка рядом, и как-то тут так получилось, что оба вдруг оробели.
— Намочило тебя все-таки?
— Так, немножко.
— Замерзнешь, давай пиджаком укрою.
Это он ей, словно парень девке.
— Да ничего, Евгеньич.
Однако, чтобы прикрыться от залетавших к ним капель дождя, придвинулась к нему поближе.
— Ишь, припускает дожик-то.
— Сейчас кончится.
Разговаривают, а у обоих голос рвется. Ну вот и…
После сидела Анна на клеверной перине.
— Евгеньич! Что же мы с тобой наделали! Зачем же это мы с тобой!
— Ладно, ладно, — говорил он ей грубовато. — Нашла о чем жалеть! Девка ты, что ли, нетроганая?
— Да в моем-то возрасте, после стольких-то лет, конечно, как девка…
В другой раз вот так же пошли лошадей перевязывать. И уже дождя не было, а ноги сами к скирде несут. Аннушка было упираться, он ее за руку повел.
— Евгеньич, не надо. Куда ты?.. Слышишь или нет?
— Молчи.
Не надо, а сама шла. Он же не насильно тащил!.. А потом не отпускает, хоть ты с ней до солнышка сиди.
— Евгеньич, не уходи. Не спеши ты к своей Варваре, ну ее! Ничего знать не хочу. Побудем еще вместе. Чего уж теперь. Семь бед — один ответ… Вишь, ночь-то какая. Дай я тебя обниму покрепче.
Ведьма была, ох ведьма! Все они, бабы, ведьмы.
А Варвара?
«Ну, Варвара у меня совсем иной человек. Она особенная. Может, даже одна такая из всех баб на белом свете. Если разобраться хорошенько, конечно, другой такой не найти. Может, и есть где-то, но искать — не найти».
Завязались они тогда с Анной Почайниной, да и крепенько завязались. Вечером ложился он спать, а глаза не смыкаются. И устал за день, и ночи-то коротки, а не заснуть. Вот петухи раз пропоют, часы полночь пробьют… Нет, еще рано ему идти. И лежит он, ждет своего часа, будто стука в окно… Еще раз петухи начали перекликаться.
Вот теперь вставать пора.
Вставал едва слышно, крадучись: не разбудить бы Варвару. Тихо одевался. Выходил за порог, как вор из чужого дома, неслышно притворял дверь. Подходил к Анниной калитке, а она уж с крыльца тенью шагнула.
Деревней шли они как чужие. А потом, как отдалятся от крайних домов, Анна к нему — на плече виснет, голос шепотом, со слезами: