Евгений Евгеньич согласился:
— Пожалуй, что и так.
— Ну сам посуди: как чуть маленько зазеваешься, так соберет она узелок и — в ту степь. Нынче за весну уж третий раз так-то. Спрошу: «Мам, ты куда?» — «В нашу, деревню». — «Так ведь до нее полтыщи километров!» — «Что ты, Петруша! Я вот как это поле перейду, будет лесок, а за леском вот она, деревня-то». Объясню ей, растолкую — вроде поймет. «А я, говорит, думала…»
Евгений Евгеньич вежливо улыбался, кивая сочувственно:
— Забывается твоя мать. Знамо, годы.
— Я и говорю: прямо беда. Не знаешь, как и потрафить. Жена говорит: ты за матерью приглядывай. Разве углядишь? Нынче ей растолкую, назавтра опять забыла. Склероз!
— У нас раньше бабка Марья в деревне была. Сидит на завалинке с сыном, спрашивает: «Да ты кем мне доводисся-то?» — «Что ты, мам! Да я же твой сын, Иван!» — «А-а, Ванюшка! Сынок…»
Мужчина засмеялся:
— Вот-вот. И моя почти так. Анекдот! Ей-богу, анекдот.
Руки у него были большие, рабочие. Старик всегда уважал таких мужиков. Вот у его сына Бориса руки — неудобно смотреть: ногти белые, ровно подстриженные, пальцы длинные — ни заусениц, ни ссадин, и кожа на ладонях тонкая. Разве он работник? Вот сейчас перед Евгением Евгеньичем стоял действительно мужик — рука что лопата, крепкая, настоящая мужчинская. Этот не станет ухаживать за каждым ноготочком: он при деле.
Старик чувствовал душевное расположение к своему собеседнику, но чем больше они разговаривали, тем понятнее и ближе становилась ему старуха мать.
— На родные места, значит, ее тянет, — сказал он мужику. — Сердцу не прикажешь. Не прикажешь, нет! Как тебя зовут-то? Петром? Такое дело, Петя. Родные места.
— Да я понимаю все это, — сказал тот. — А что делать? Пришел вот с работы — ее нет. Устал, отдохнуть бы — куда там! Догонять надо, а то убредет черт-те куда. Силенки-то у нее не ахти.
— Ты ее строго не суди, парень.
— Ну что ты! Кто ж ее судит! Ей у нас неплохо живется, не обижается. Но вот заладила: хочу к себе в деревню. Тоскует, вишь. Черта ли ей в этой деревне. Мед там, что ли, пролит! Меня сто лет не потянет туда. А она вот…
— Так, может, отвезти?
— К кому? Родни нет. Да уж нас там небось и не помнит никто. К кому я ее отвезу? За ней же уход нужен. Пусть живет здесь. Квартира у нас хорошая. Чего ей не жить!
— Да, да… Конечно.
— Пойду, — мужчина притоптал окурок. — До свиданья.
Евгений Евгеньич проводил его взглядом и задумался.
Три огромных дома были видны Евгению Евгеньичу из окна квартиры: один лицом к нему, два других боком. Все три как братья-близнецы — те же балкончики, те же окна, те же козырьки над подъездами; четвертый дом — это тот, в котором жили Пожидаевы.
Чуть не каждую субботу к какому-нибудь подъезду подкатывали легковые автомашины, в лентах с шарами, и на одной из них перед лобовым стеклом непременно сидела разряженная по-невестиному кукла.
Далее все шло как по расписанию. Выходила невеста в сопровождении нескольких человек, после чего автомашины не мешкая отъезжали. Под вечер, коли погода теплая, можно было видеть многолюдье на одном из балконов этого дома — три-четыре человека. Да еще топталось с десяток подвыпивших гостей на улице.
Это — свадьба. Все тут — и начало ее, и конец.
В каждом доме шесть входных дверей. Остановится где-нибудь легковушка с куклой на моторе, но, поскольку дело это частное и примелькалось всем, никого оно не удивляет. Идут прохожие мимо, никто не остановится поглядеть, разве что проводит взглядом. Чудно! Все чудно и непривычно, от начала и до конца. Скороспешно, незаметно, обыденно.
Теперь очередь дошла до того подъезда, где жили Пожидаевы. Около полудня побывали машины с лентами, а часа через два сквозь стены пробилось хоровое пение, не замедлило и «горько».
Внуки только что пришли из школы, семья уселась за стол, и Витя, заслышав свадебные восклицания, сказал:
— Это они кричат: «Шай-бу! Шай-бу!»
Он заслужил одобрительную улыбку старшего брата, а мать засмеялась, любовно поглядывая на своего младшего. Внук сиял.
Старик тоже прислушивался к веселью где-то за стенами и, жалеючи жениха и невесту, размышлял: «Нет, ничего плохого про нынешнюю молодежь не скажу: нарядные все, образованные, культурные. Что парни, что девки. Но вот жениться не умеют».
А вслух сказал:
— Больно скороспешно все. Словно бегом и боятся куда-то опоздать. Не успели сесть за стол, а уж «горько» кричат. У нас в деревне порядок был строгий: «горько» — это на второй день свадьбы. А в первый — ни-ни.