— Гуляю, дед!
— Ну и верно, И правильно, говорю! Гуляй, парень.
Возле этой гармошки и просидел Евгений Евгеньич довольно долго, пока у хозяина ее не устали руки. Он остановился, и раскрасневшиеся, запыхавшиеся танцоры и плясуны тоже остановились, смеясь и тяжело дыша.
— Видал, дед? — сказал гармонист, скаля молодые зубы. — Я на каждой свадьбе гость.
Ему вынесли на подносе две рюмки водки и кусок хлеба с рыбой на закуску. Старик заметил: рюмки хрустальные, рыба красная. Богатая свадьба!
Костя выпил одну рюмочку, от второй отказался: «Я много не пью». И опять Евгению Евгеньичу:
— Видал, дед? Пока квартал кругом обойду, где-нибудь да гулянка, и везде я к месту. Это что! Вот, бывало, нарасхват меня, то в одну деревню, то в другую тащили, а то и вовсе тащат в разные стороны, хоть разорвись.
— Ну, тамошние свадьбы! — подхватил Евгений Евгеньич с жаром. — Гармониста до смерти укатают. С утра до вечера без передышки! Стаканчик самогону поднесут для крепости и опять давай. Девка рядом сядет, лицо ему платком оботрет, потому как мокрый гармонист, ровно в бане.
Он, спохватившись, с испугом покосился на гостей — не услышали бы, а то неудобно как-то: на одной свадьбе другую не хвали.
— Я и здесь хорошо живу, дед, — сказал гармонист. — Я здесь во как живу! — повторил он, как бы убеждая самого себя, и стукнул по гармони кулаком с оттопыренным вверх большим пальцем. — Магазин рядом, все рядом! На работу езжу автобусом. Квартира трехкомнатная, и этаж хороший — четвертый. Все хорошо, понимаешь?
При этих словах воодушевление покинуло его, и он произнес их не то чтобы упавшим голосом, а этак в раздумье. Он опять заиграл веселую плясовую, но это веселье уже не отразилось на его лице. Остановился, вздохнул, поскучневшим взглядом обвел гостей.
— Пойду, — сказал он внезапно и поднялся со скамейки.
Его окружили, пытались удержать, но он упрямо мотнул головой, сильнее растянул мехи и запел, не разобрать что, уходя.
Нет, не удалось Евгению Евгеньичу вывести всех на воскресную прогулку: сын, как это частенько бывало, и в выходной отправился на работу, а к невестке пришла в гости подруга. Даже Витька, паршивец, убежал с утра куда-то, хотя накануне сам просился пойти с дедом!
Всю неделю до следующего воскресенья старик ходил, как на службу, на полюбившееся ему местечко. Хлопотал, словно на собственном огороде: и подметал, и складывал в аккуратные снопики сухой хворост, и разгребал старую листву — порядок наводил.
Однажды Евгений Евгеньич пришел сюда уже к вечеру, да и припозднился, засиделся у догорающего костра. Вдруг, словно очнувшись, он услышал в кусте, в трех шагах от себя, долгий мелодичный свист. Старик даже вздрогнул от неожиданности, а свист повторился, и еще раз, и еще, и каждый из них заканчивался довольно замысловатой трелью.
«Ишь ты! — подивился старик. — Соловушка запел! Да ловко-то как! Свистнуть так и я могу, а вот эту завитушечку-то на конце мне не сделать… Ни в жись не сделать. Как же он ухитряется? До чего искусная птаха!»
Соловей посвистел и затих, а потом опять принялся и снова замолчал. У старика всякий раз во время этих остановок замирало сердце: не улетел ли? Нет, вот новое коленце выкинул и еще одно, совсем неожиданное. Все уверенней были соловьиные трели, и все короче промежутки между ними. Певец как бы пробовал голос, и каждая новая песня прибавляла ему уверенности в себе, и следующая была продолжительней, сложней да и громче прежней.
«Молодой еще, — подумал старик. — Учится только. Ишь, много ли у него песен? Повторяется часто. Вот посвист такой и посвист этакий, дробь костяная и дробь свистовая… В этом месте вроде бы похоже на скворца, однако и непохоже. Вот пощелкивает, и опять свист… А уж нежно-то как, уж как старательно! Ах, молодец! Ах, артист!.. Вот Варвару бы мою сюда, уж она б поплакала!»
Боясь пошевелиться, старик силился разглядеть певца и никак не мог, хотя, казалось, тот был совсем рядом, вот только руку протяни — и поймаешь. Изумленный и растроганный старик услышал вдруг, как издали, из-за речки Веряжки отвечает другой соловей. Они явно перекликались, потому что стоило замолчать одному, как тотчас начинал другой, и песня дальнего соловья перебивалась ближним.
«Да где же ты? — щурился старик. — Вот тут же, где-то за этой веткой, что ли, а не видать».
И вдруг он увидел его. Птичка почти сливалась по цвету с прошлогодней листвой и травой; слабый вечерний свет не достигал глубины куста, потому и не разглядишь сразу в сумраке.
Соловей сидел на ветке возле главного ствола, чуть опустив крылья и подрагивая ими — вот это-то трепетное движение и различил старик прежде всего. Певец был так близко, что Евгений Евгеньич боялся дышать, чтобы не спугнуть нечаянно, и переводил дух тогда, когда раздавалась громкая трель: небось за нею не услышит.