Нравилась она ему; хоть ты что делай, а нравилась! И чем дальше, тем больше. Веселая такая, зубы то и дело скалит — не заскучаешь, а фигурой ладная, крепкая, разве что чуть толстовата. Ну да толстая — это не беда!
Она вдруг остановилась, морщась, затрясла рукой, потом прижала ее ко рту, стала дуть.
— Ты чего? Прищемила палец?
— Руки заколели. Самой жарко, а руки, прямо спасу нет, замерзли.
— Э-эх, ледащая! У тебя небось они и летом мерзнут!
— Сам ты ледащий. — И пожаловалась ему: — Полоскала половики в проруби, застудила руки. С тех пор мерзнут. Особенно палец на правой руке — тут варежка прохудилась.
— Держи мои!
Она запротестовала было, но он решительно снял с ее рук варежки, а ей подал свои: у него были теплые, на собачьем меху и еще без единой дырки. А девкины он надел сам, крепче похлопал в ладоши — они были чуть тесноваты и непривычно легки, а большой палец на правой руке выглядывал на свет божий голышом.
— Эх, в таких только работать, не стоять!
Вот это были те самые варежки, которые нынче приснились старику…
Почему он их так запомнил? Трудно сказать. Наверно, потому что все время, пока они вдвоем накладывали ольшняк на санки, он чувствовал их на руках, легкие девичьи варежки с вышивкой крестиком у запястья. Он ощущал их как частицу ее самой, и потому они веселили его сердце. Видимо, тогда он пережил их тепло, их прикосновение, как первую девичью ласку, потому и тронули они так его душу, запечатлелись в памяти.
Они вдвоем дружно наложили хворост на санки.
— Давай увязывать! — деловито командовал он.
И веревка у его новой знакомой была крепкая, почти новая, без единого узла. «Ишь, черти, богато живут, если на такое плевое дело хорошей веревки не жалко», — отметил он, цепляя веревку за колья санок.
Он лихо, не жалея сил, упираясь ногами, словно затягивал супонью клещи хомута, тянул воз. Санки скрипели и ходили ходуном.
— Не сломай, леший! — сказала она, и ему приятно было, что она отметила его силу.
Он замотал конец веревки, завязал, ударил кулаком по хворосту.
— Теперь хоть до Москвы.
Это почему-то рассмешило ее. Видно, представила, что воз в Москву повезет.
Ох, смешливая она была в девках, Варвара! По каждому поводу, а то и просто так то улыбка, то хохот.
— Спасибо, — сказала она, отдышавшись от смеха.
— И только-то?
— А чего тебе еще?
— Спасиба мало.
— Иди, куда шел. — Она легонько пихнула его в плечо.
— Не, давай помогу довезти. — И он взялся за веревку.
Она удивилась, с опаской оглянулась на деревню, не соглашаясь и не возражая. А он уже стронул воз с места.
— Берись, кума! Что ж я тебе, подрядился, что ли, один воза с хворостом таскать?
— На тебе только дрова и возить. На что ты еще годен?
— Ну, ты! Что я тебе, лошадь, что ли?
— Гляди уж сам, кто ты.
Они повезли вдвоем тяжело нагруженные санки, толкаясь плечами, весело поругиваясь и вовсе не замечая тяжести. Вроде забавы им было! Воз ехал как бы сам собой, повизгивая полозьями, шурша волочащимися по снежной дороге вершинами хлыстов.
— Неуж у вас в Лукине все девки такие слабосильные?
— С чего это ты?
— Да вот не справилась же ты с возом.
— Справилась бы и без тебя. Просто пожадничала я. Еле из лесу выволокла. Поди-ка сам…
— Думаешь я за хворостом не ездил? Сколько раз!
— Ничего я о тебе не думаю — сдалось мне!
Что бы она ни сказала, все было ему по нраву, даже вот такое пренебрежение — вместо похвалы.
— Тебя как зовут?
— Варька.
— Ага. А меня Евгений Евгеньич.
— Это кто ж тебя так зовет?
Она залилась смехом. Очень хорошо она смеялась, охотно; скажет что-нибудь и смеется. Зубы ровные, один к одному, в глазах так и плещется что-то задиристое, подмывающее.
— Все. Ты что, не веришь? Приходи к нам в Выселки.
— Больно нужно!
Она продолжала смеяться, и они, тяжело ступая по дороге, как бурлаки, шли рядом. Женька близко видел ее разгоряченное лицо, так близко, что можно было невзначай и чмокнуть Варьку в щеку, только он боялся. Боялся неизвестно чего, просто не мог себя пересилить, чтобы решиться чмокнуть ее. А уж так хотелось!
Дорога шла в гору, а Лукино уже за горой, крыши видать. От разговора они иногда останавливались, и тогда санки начинали медленно съезжать назад.
— Ну, ты! — говорил он. — Вези давай!
— Сам вези. Каши мало ел.
Когда поднялись в гору, Варька вдруг посерьезнела и остановилась, с опаской поглядывая на свою деревню.
— Знаешь что, Жень. Ты дальше не езди, у меня папаша строгий. Из деревни увидят нас, наплетут ему бог знает что, попадет мне.