Семейство прежним порядком перебралось через дорогу, искромсанную гусеницами тракторов, потом отправилось гуськом вдоль канавы. Все молчали, и старик не мог понять, как сын и невестка настроены сейчас. Злятся, наверно, зачем потащил на эту прогулку. Недовольны, это уж точно. Может, даже устали? Хоть виду не подают, но в душе клянут небось.
Некоторое время так и шли молча, и это молчание еще больше тяготило старика.
— Красивый у вас Новгород, — заговорил он, — глядите-ка, золотой купол как блестит. Это собор Софийский? А дома-то белые, так на солнышке и светятся.
— Почему это «у вас»? У нас! — заметил Борис Евгеньевич. — Это теперь и твой город, отец.
— А строят сколько! — продолжал старик, словно и не расслышав замечания сына. — Поглядите-ка, краны везде торчат, словно журавли над колодцами. Строят и там, и тут, и даже на той стороне, за Волховом. Ваш Новгород хочет до Москвы дорасти.
Старик упрямо произнес «ваш», и Борис Евгеньевич отметил это.
— Не ваш, а наш Новгород, отец, — терпеливо поправил он. — И твой, и мой.
— Нет, где уж! — тихо проговорил старик и вздохнул. — Я тут сбоку, припека.
— Вот еще новая песня, — рассердился сын. — Как это нет? Ты живешь здесь уже полгода, на городской улице, в городской квартире, со всеми городскими удобствами. Ты теперь истинный горожанин, отец.
Евгений Евгеньич отрицательно покачал головой, но сын не видел этого.
— Какой из меня горожанин! — бубнил старик. — Воробья как ни раскрась, все равно ему синицей не быть. Так и останется воробьем.
— Что? — Борис Евгеньевич на ходу обернулся к нему.
— Я говорю, подпола с картошкой нет, огорода с морковкой тоже нет. За молоком не на полдни идешь — в магазин. Это и есть городская жизнь.
— Вот именно. А в магазине и хлеб, и картошка с морковкой — все наготове.
— Молоко — да. От чужой коровы. И хлеб этот самый — в кирпичах, машиной сделан, а не человеческими руками. Да что там!
Теперь он говорил уже раздраженным и даже обиженным тоном.
— Ну ты нынче не в настроении, отец. С чего бы это? Из-за леска, который снесли?
— Нет. Какое мне дело до него! Хоть бы его и совсем не было.
— Борис, ну что вы все время пристаете к Евгению Евгеньевичу? — строго сказала невестка. — То Витя, то ты. Дайте человеку отдохнуть.
— Да я ничего, — виновато отозвался тот. — Я только говорю отцу, чтоб он чувствовал себя у нас не гостем, а хозяином. Вот и все.
— Волка как ни корми, он все в лес смотрит, — возразил старик упрямо.
— Что волки жадны, всякий знает, — подхватил умник Витя, единственный человек из всей компании, ничем не озабоченный и не огорченный. — Волк, евши, никогда костей не разбирает. Однажды к одному из них пришла беда.
— А вот, кстати, про волков, пап, — подхватил Андрей. — Ведь их в некоторых странах стали нарочно разводить. Они охраняются законом. Чудно, верно?
— А что чудного? Такова жизнь. Единство противоположностей. Отсюда и следуют такие на первый взгляд странные вещи, как применение яда в качестве лекарства, как полезная роль волков и так далее.
— Скоро и мы будем хлопотать о них, как хлопочем о бобрах или черно-бурых лисицах?
— Ну, может быть, не так, а в какой-то другой форме. Но совершенно ясно, что без волков и прочих хищников фауна обеднеет…
— …Ослабеет и может даже вовсе прекратиться! — подхватил Андрей.
Юркая мышь-полевка катышком шмыгнула из-под одного куста к другому. Шелохнулась сухая былинка, зашуршали жухлые листья — никто не обратил на это внимания. «Вот он, ваш фаун», — подумал старик, но ничего не сказал. Чувство одиночества, отчуждение от этих родных ему людей все сильнее овладевало им.
И вдруг старик вспомнил и приостановился: «Погоди-ка! А как же еж?! А соловей? Как же теперь они? Соловушка спасся, а ежик-то, наверно, и убежать не успел. Где ему, неповоротливому! Соловко-то, знамо дело, другое место облюбует, а еж… Пропал. Какой хозяйственный был ежишко! Вот уж лихая година для них наступила. Освоенное место, словно родная деревня, и на тебе — нету ее. Жалко… А ведь гнездо, наверно, успел свить соловко в том кусте; да и у того, у хозяина, небось было где ночевать. И ежиха была, и местечко для будущих ежат. И вот все разорено. Ах, бедолаги, бедолаги!»
Старик оглянулся: не повернуть ли назад? Но зачем? Ежу не поможешь, поздно. Успел убежать — жив, не успел — могилку там нашел, положил живот свой за родную землю. Птице легче, та хоть жива осталась, а ежику капут.