— Да будет вам! — сказала невестка с досадой. — Что вы там!
И старик, устыдившись вдруг того, чем они с внуком занимались, заторопился:
— Нет-нет, Витюха, пойдем обедать.
— Ну, дед. Жалко же уходить. Да и есть-то не хочется. Давай еще немножко…
— Я те дам не хочется! Пошли, пошли, парень.
Осторожно, по дощечкам, по кирпичикам выбрались они на тротуар. Долго отмывали обувь в теплой луже.
— Ну и здорово же мы! — приговаривал Витя. — Какие у нас каналы! Иногда вдруг обвал — ух! — и запрудит. Водохранилище накапливается. Потом водопад откроется, забурлит. Слышишь, за тем камнем бурлит? Это я устроил.
За обедом только и слышно было, как Витя без умолку болтал:
— Там у нас все, мам, есть: водопады, подземные реки… Знаешь, как интересно! Вот если бы колесико приделать к плотине, будет крутиться. Как, дед, а?
— Мельницу можно ставить.
— Со спичечный коробок!
— Ну, а если турбину небольшую, — подсказал Андрей, не отрываясь от книги, — да генератор — электричество пойдет. Свечной заводик рядом поставите.
Невестка не говорила ни слова, но ирония Андрея была ей по душе, они с сыном даже обменялись понимающими взглядами, улыбнулись.
— Ты понимаешь, Витюшка, — толковал Евгений Евгеньич, которому обиняком хотелось как-то объяснить ей свое участие в этом ребячьем деле, — вот мы спустим эти лужи, уйдут они, и пустырь сразу просохнет, можно будет через него ходить. Мучаются же люди! А ты говоришь: ирригация.
— Дед, так ведь вот это и называется ирригацией. Осушение болот и так далее. Верно, Андрей?
— Что-то ты путаешь, Витя, — вмешалась невестка. — То, чем вы там занимались с Евгением Евгеньевичем, скорее называется мелиорацией.
— Проще говоря, глупости это, — добавил дед. — Дурака валяли мы с тобой, Витюшка.
Было что-то заискивающее в тоне его голоса, когда он говорил. Старик невольно подлаживался к невестке, старался ей угодить, а для того готов был подсмеиваться и над самим собой.
Никогда бы он и себе не признался в том, что побаивается ее. Она вызывала в нем смешанное чувство уважения и отчужденности. Это была женщина выше его понимания, женщина из иной среды и даже будто бы из иного мира. Старик робел перед ней вовсе не потому, что она могла его упрекнуть в чем-то или, избави боже, обругать. Нет! Робость эта возникала неизвестно отчего.
Он замечал, что невестка за обедом подкладывает ему лучший кусок; она заботливо закроет окно, если он сидит рядом; она следит, чтоб он всегда был чисто и тепло одет. Но старик нутром чувствовал, что вся эта забота о нем идет не от сердца, а от сугубой порядочности и справедливости невестки, выросшей в семействе строгом, культурном. И ему было холодно от такой заботы.
Если за столом не было сына, то обед проходил довольно скучно, старик чувствовал себя как в гостях. Борис Евгеньевич редко приходил на обед домой. «Комиссия из министерства приехала», — скажет невестка. Или: «Борис уехал на семинар», или: «Вызвали в обком». И он, отец, чувствовал почтительное уважение к сыну: «Вот в какую гору поднялся мой Борька! На виду у всех живет, самое большое начальство его знает. Что мы со старухой! По две зимы в школу ходили, два класса, третий коридор. А Борис — эва! — директор школы. Институт окончил. Это только подумать! Директор… Институт…»
Сын приносил с собой кучу новостей, которые они с женой тут же за столом и обсуждали, оживленно, со смехом, со спорами. Старик слушал их разговор, и ему было хорошо: у сына в семье мир и порядок — что может быть лучше!
В этот день старик больше не вышел на улицу, только поглядывал из окна.
Потом на двое суток разнепогодилось: подул ветер, пошел дождь со снегом, тучи наглухо закрыли небо и опустились низко, почти до крыш. А на третий день, вернее, в ночь на третий день разведрилось. Небосклон к утру был совершенно чист, и солнце встало по-весеннему ярко, празднично, как будто торжествуя свою полную и окончательную победу и утверждая на долгое время хорошую погоду. И тучи куда-то уплыли, и ветер утих, и воздух потеплел, казалось, сам по себе.
Старик не вытерпел, оделся потеплей, обул резиновые сапоги и вышел на улицу. Он постоял на кромке асфальта, с некоторой завистью глядя на широкий пустырь, блиставший бездонными лужами. Они манили его к себе, полные до краев, готовые пролиться через край. Так, казалось, и хлынут ручьи и ручейки среди груд развороченной земли, только тронь все эти перешейки и плотины; так и закружится в водоворотах, зажурчит вода.
Но на этот раз старик не решился торить ручьи, засовестился. На этот раз он более пристально поглядел в ту сторону, где в просвете между домами видно было поле. Это там пели жаворонки, там так знакомо струился нагретый солнцем воздух, синел немудрящий лесок, и старика влекла туда непреодолимая сила.