Работала она в большом доме то ли экономистом, то ли бухгалтером какого-то треста. Ее отдел располагался на нижнем этаже, и, проходя мимо по улице, он мог видеть ее в окно. Никогда он не видел ее там улыбающейся или смеющейся — всегда строга, серьезна, даже сердита. Много раз встречал Женю с мужем и дочкой, и опять-таки это была совсем другая женщина. Даже не взглянет на Черемуху, а если взглянет, то не узнает.
А когда появлялась у него в мастерской, преображалась. В ней словно развязывался мешок со смехом, просыпалась жадность к шутке, к возне.
— Муж меня убьет, когда узнает про тебя, — весело и довольно беззаботно говорила она. — Распилит двуручной пилой. Спихнет с балкона пятого этажа и плюнет вслед. Разымет по суставам. Знаешь, в древние времена существовала такая казнь — разъять по суставам. Отрезают пальцы по суставчику, потом кисть руки или стопу ноги — до локтя, до коленки, до плеч… Вот он меня и разымет.
— Затем и ходишь? — улыбаясь, мягко говорил Черемуха.
— Затем и хожу. Потому что страшно.
— Ну и логика! Небось он перед тобой провинился, вот ты и хочешь ему насолить?
— Ну и дурак же ты! — без церемоний говорила она. — Он мне никогда не изменит. Он же меня любит!
— А ты его?
— Я — нет. Может быть, я тебя люблю. Ты красивый, большой, сильный…
Черемуху совсем не прельщала перспектива возможных встреч и объяснений с ее мужем. Их нечаянная связь затянулась, и он из опасения не прочь был бы прекратить ее. Ну их к бесу, этих мужей! В случае чего хлопот не оберешься. А главное то, что Женя вносила нервную, беспокойную атмосферу в его мастерскую. Он не радовался ее посещениям.
— Ты просто бесстыдница, — говорил он, наблюдая за нею. — Наверно, за это тебя муж и любит.
— О, муж совсем не знает, что я такая. Он уверен, что его женушка — скромница.
У всех великих художников были возлюбленные и просто любовницы; женщины дают толчок таланту, и талант совершает чудеса; любовь между полами движет миром — такими выводами утешал себя Черемуха, обнимая чужую жену.
Она, глиняная, лежала у него в углу за щитами. Черемуха задумал сделать ее лежащей в вольной и красивой позе, а получилось немножко не то. В этом «немножко» все и дело-то!
Женя осталась равнодушна к своему глиняному изображению. Глянула только один раз, брезгливо скривила тонкие губы и отвернулась. Она не похвалила бы, если б работа ему и удалась, — такая уж женщина. А он, признаться, и не жаждал от нее похвал. Другое дело — жена…
Целый день он провел, лежа на диване, в полудреме-полусне. Раза два вставал, кутаясь в женину кофту — попалась под руку, и не хотелось искать в шкафу что-нибудь свое, — слонялся из комнаты в комнату и снова садился на диван, чтобы свалиться на бок. Ему не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор, не хотелось зажигать свет, когда в комнате стемнело. Ничего он не желал, пропал интерес к чему бы то ни было. На него сошло вселенское равнодушие, вялость и отвращение ко всему, о чем бы он ни думал. Обычные повседневные заботы и интересы отодвинулись куда-то, и вообще весь мир был отстранен. Огорчения не огорчали, и радости не радовали.
Черемуха не умылся, не ел весь день и занят был, кажется, только тем, что слушал, как туго стучит кровь в голове, как она болезненно тукается в какую-то стенку.
Вечером вернулась жена, пощупала его лоб, велела проглотить сразу три таблетки разных цветов и форм.
— Ты извини, я уйду, — деловито сказала она. — Обещала быть. А ты поспи пока.
И ушла, очень торопясь куда-то. Впрочем, он не слышал даже, когда она ушла. Очнулся — горит ночничок на стене, и трудно сообразить, какое время: то ли еще вечер, то ли уже ночь. Он прислушался — из кухни не доносилось никакого шевеления. И рядом на кровати не слышно дыхания жены. Окликнул:
— Надя!
Никто не отозвался. Вспомнил: ну да, она куда-то торопилась, ушла. Морщась, Черемуха посмотрел на часы — одиннадцать. За окном сумерки. Вяло поднялся, сел, дотянулся до стола за чашкой — чашка пуста.
Мелодично звякнул звонок над дверью — он встал с усилием, пошел открывать. Его пошатывало, ноги были как ватные, он их почти не чувствовал и шагал как во сне. Пока шел, жена отперла дверь своим ключом.
— Извини, я только сейчас вспомнила, что ты у меня лежачий больной, — оживленно и даже радостно сказала она, переступая через порог. — Когда кнопку звонка нажала, тогда спохватилась. Тебе, кажется, уже лучше?
Обратно до дивана он еле добрел. Его стала бить крупная дрожь — зуб на зуб не попадал, словно впало в истерику его до глубины потрясенное существо. Стал закутываться в одеяло, а оно сползало на пол. Черемуха еле справился с ним, не замечая, что лег в тапочках.