Из родниковой чистой воды и желтого дыма состоит душа человека. Чистая вода — это высокое, благородное, честное. А ядовитый дым — от зависти, злобы, всяческой суеты. У одного больше того, у другого этого.
«А у меня?..» — спросил он теперь у себя. И почувствовал, как вздрогнула душа. Мысли текли обрывочно и в беспорядке. Черемуха не в силах был выстроить их в логическую цепь и сделать вывод. Он ощущал болезненное чувство оттого, что не мог направить их в верное русло.
Сквозь полудрему явственно почудился телефонный звонок. Черемуха не удивился, просто соображал: откуда быть этому звонку, если в квартире нет телефона? Но тут, легонько ступая, вошла жена с будильником: видно, заводила его на кухне, и он нечаянно звякнул. Она приблизилась к дивану, что-то говоря. Черемуха сначала не расслышал ее бодрых слов, а когда осознал и хотел ответить, вдруг с мгновенным страхом понял, что забыл, как зовут эту женщину с будильником в руках. Просто образовался в памяти провал, порвалась какая-то связь.
«Женя?.. Нет… Ну да, Надя! Это же моя жена. А кто Женя? Да что это со мной!..»
Он со стоном повернулся на бок, и туман рассеялся; все встало на свои места.
— Надя, — выговорил он с посветлевшим взглядом, как бы пробуждаясь, — что-то я заспал… Если я скажу что-нибудь не то, не обращай внимания… Ты не уходи. Давай поговорим. Вот что: ты скажи завтра Ишутину… скажи ему, что он прав. Понимаешь, прав.
— В чем? — недоумевая, спросила жена.
— Он знает… Он всегда говорит правду. Грубый и невоспитанный, но очень честный и благородный человек. Скажи ему завтра, что я хоть и воевал с ним всегда, но в то же время и отдавал должное… Подожди, что это я говорю? Ну да, я правильно сказал. Отдавал должное ему… его уму и таланту. А он очень талантливый художник. Я все время насмехался, что он не имеет образования, что он от сохи… При чем тут образование и эта соха! Глупо все. Он талантливый художник, Надя. Скажи ему это обязательно.
Жена засмеялась, и он подумал: какая она здоровая! Как ей хорошо сейчас и как плохо ему!
— Я подумала бы, что ты у меня выпил. Мелешь, мелешь… Спи, Алеша. Утро вечера мудреней. Завтра придет врач, а сейчас тебе надо уснуть.
Он не успел возразить, как она исчезла и пропал свет, только на стене елозило белое пятно в такт качающемуся на улице фонарю.
«Наверно, я умираю, — подумал Черемуха, трудно дыша. — Если я готов простить даже Ишутина, значит, я действительно умираю. Плохо мое дело. И очень хочу, чтоб он простил меня… Зачем мне это нужно? Нужно, и все. Здоровым, живущим не понять. В прежние времена человек перед смертью говорил последнее «прости» и желал услышать прощение от всех близких. Теперь я понимаю, зачем это; понимаю, потому что умираю…»
Ему было очень тяжко. Сердце билось так, словно он не на постели лежал, а бежал к финишу длинной дистанции. Он чувствовал иногда ясность необыкновенную, хотя голова его пылала, а дыхание прерывалось, или временами проваливался куда-то и окружающее исчезало.
Он увидел вдруг ясно травянистый бережок пруда, мать и самого себя — все это как бы со стороны. Она полощет белье, а он, пяти- или шестилетний, сидит и ловит пальцами шмеля. Шмель жужжит, перелетает с одуванчика на одуванчик, а он, мальчуган, увлечен охотничьим азартом.
Мать, молодая, статная, вдруг выпрямляется над водой и ахает испуганно.
— Алеша, сынок, — говорит она, бледнея, — с папкой твоим что-то случилось. Гляди-ко, я рубаху его упустила. Вон она плывет.
И он, ребенок, смеется, видя, как уплывает из пруда в ручей белая отцовская рубаха. Вот у нее потонул ворот, завернулся рукав — рубаха закружилась, попав в водоворот.
— Спаси и помилуй, — говорит мать. — Что ж ты смеешься, глупый? Вдруг с папкой-то беда!
Черемуха ясно видел шмеля, жужжавшего рядом, даже шум ручья ему почудился. И он поймал на себе сожалеющий взгляд матери, словно и его она упустила, как ту рубаху, и его уносит теперь неведомо куда.
Ночью он опять не мог спать; ночь казалась бесконечной и тяжелой еще и от дум, обступивших его.
Размышляя о своей жизни, он видел себя птицей, угодившей в силок, рыбой, запутавшейся в сети, мухой, попавшей в паутину, — той самой мухой, которая, чем больше жужжит и бьется, тем крепче и безнадежней увязает в ней. Он ясно понял, что был опутан по рукам и ногам, связан ненужными отношениями, ложно понятыми правилами чести и товарищества, обещаниями, глупым сознанием долга в мелочах, постоянными раздорами, обидами, недостойными обязательствами, сиюминутными знакомствами, крепкой дружбой с тайными врагами и ярой враждой с друзьями — множеством паутинок, державших его, человека слабого, как муха, крепко-накрепко. И он бился, жужжал, рвал одни паутинки и натягивал новые, полагая, что это и есть жизнь.