Кто сплел эту паутину? Где тот паук, который радуется его плену и готовится съесть? Нет его. Ведь это он сам, Алексей Черемуха, опутывал себя и других таких же, как он, а они платили ему тем же. Значит, все вместе они сплели эту хитроумную паутину житейской суеты. Неужели они сами?
«Так!»
Он не был свободным человеком — такой вывод о себе сделал Черемуха, и огорчился, и загоревал.
«Нет! Нет! — бесполезно протестовал он, ворочаясь на диване. — Не может быть!..»
Может ли такое быть? Ради чего это? Ведь он не глуп, Алексей Черемуха. Он совсем не глуп. Как же, стал бы он участвовать в этом!.. А участвовал. Заполнил свою жизнь пустой и бесцельной суетой…
«Я не знал, — обессиленно думал он. — Я не понимал, что это всего лишь… А может, я только сейчас придумал эту идею с паутиной, совершенно неприложимую к моей жизни? Это все потому, что я болен. Если бы был здоров… В здоровую голову такая глупая мысль не придет».
Он говорил себе так и тут же возражал, чуть не крича: «Нет, это разумная мысль! И ты от нее не скроешься! Ты должен быть счастлив, что пришел к ней. Раз пришел, значит, еще не безнадежен… Ты был болен тогда, а сейчас выздоровел. Да!.. Сейчас я болен телом, но духом… духом я здоров, как никогда…»
Черемуха выздоровел не сразу. Болезнь отпускала его медленно, как бы с неохотой. Его навещал пожилой врач — женщина хмурая и неприветливая, которая отмалчивалась даже тогда, когда он что-нибудь у нее спрашивал. Он уже был в состоянии читать книги, у него опять проснулся интерес к телевизору, к еде, к телефонным звонкам…
И наступило наконец утро, когда он почувствовал себя совершенно здоровым. И зарядку делал с гантелями, и поел с аппетитом, а одеваясь, напевал.
Вышел из дому, а на улице — солнце светит! Воробышки чирикают! Пошел было к монастырю, но захотелось узнать новости, встретить кого-то, потолковать, и он отправился в контору. Конторой звали несколько комнат, в которых сидели директор художественных мастерских и несколько сотрудников.
Еще издали увидел — стоит на крыльце Поладьев и, размашисто жестикулируя, доказывает что-то двум художникам. Какая непонятная сила движет Поладьевым? Откуда столько энергии?
«Тут какая-то биологическая загадка, — усмехнулся Черемуха. — Человек потребляет с пищей энергии не больше других, а производит столько действий! Неужели он все еще в заговорщиках? А вроде бы умный человек. Талантливый даже».
Поладьев обнял его, отвел в сторонку и с тем же жаром сообщил, что до решающего собрания всего пять дней, что он «все подготовил». Осталось только завербовать братьев Журиных: что-то они мнутся, не хотят ли увильнуть, отсидеться в тени?
— С ними у меня нет контакта, понимаешь? — объяснял Поладьев, что-то недоговаривая. — Тут одна женщина замешана!.. Ну ладно, об этом не будем. В общем, если Журины присоединятся к нам, победа нашей оппозиции обеспечена. Главный наш свалится — только его и видели! Кстати, знаешь, как его теперь зовут?
И Поладьев громко произнес смешное и в то же время неприличное слово и заржал, довольный. Черемуха тоже засмеялся: новая кличка действительно получилась остроумной.
— Все решено, понимаешь, — наседал на него собеседник. — Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой — он трудный самый…
Савелий даже запел — как гимн, как боевой марш.
— Ну что ты мнешься, Алеша! Не отступить ли хочешь? Да знаешь ли ты, кто теперь входит в нашу оппозицию? Ты удивишься! Вот слушай, я тебе назову всех по порядку…
Он назвал, и Черемуха действительно удивился: и они тоже?
— Не хватает только Журиных, и дело решено! — ликовал Поладьев. — Давай так: я сейчас в мастерскую к братьям, потом встретимся. Да поторопись — времени в обрез! Действуй, Алеша!
— Ты болен, Савелий, — сказал ему Черемуха.
— Я здоров как бык! Как десять быков!
— Ты болен, Оладьев-Оладышевский, — печально и убедительно повторил Черемуха. — Только этого еще не понимаешь. Вирус в тебе завелся, маленький такой.
— А в тебе?
— Во мне он тоже… раньше был. А теперь его нет. Я выздоровел.
— Да не отступник ли ты, Алеша? Не предать ли меня хочешь?
— А ну тебя к черту!
— А раз нет, то кончай суесловие, действовать пора!
И он, насвистывая, отправился было прямым курсом к мастерской Журиных, но вдруг свернул и перешел на другую сторону улицы; Черемуха видел, что он оглядывается на окна некоего треста, где виднелась голова серьезной и строгой женщины — матери и жены.