— Я приехал. — Помолчал и положил трубку.
— Кому это вы, Игорь Сергеевич? — спросил хозяин номера.
— Никому конкретно. Просто набрал цифры и на кого-то попал, — ответил Демидов. — Небольшой розыгрыш. Представляете: человек отпраздновал, гостей выпроводил, а тут… — «я приехал». Или того лучше: муж ревнивый, а тут голосок бывшего возлюбленного… — «я приехал».
— А если бы ответил мужской голос?
— Тогда бы я шепотом объявил: «Я приехала…»
— Вы оригинал, Игорь Сергеевич, — поежился хозяин, — а я, знаете, таких шуток не люблю. Подлость.
— Ерунда, — сказал Демидов, — я нынешним летом в отпуске дипломата играл с видами на женитьбу. Беспробойный, между прочим, вариант. Проверено. Одна только этот крючок выплюнула.
КАК АУКНЕТСЯ…
Платон играл самозабвенно, уткнув подбородок в круглую грудь, выматывая наше терпение. Гармонь была старенькая, мелодии старинные. Сначала пытались унять гармониста: «Антракт, Платон, дай передышку, сил больше нет». Но он не слышал, терзал свою гармонь, усыплял нас вальсами и жалкими — пик-пилик — польками. Для девчат, сидевших с ним рядом на вагонной полке, этот увалень был чем-то вроде подушки. Худющая, некрасивая Ангелина даже уснула на его мягком плече. Только тогда Платон перестал играть, с опаской взглянул на длинный Ангелинин нос и замер, пе зная, как быть.
— Играй, Платоша! — Костя Чугай, к которому Ангелина цеплялась всю дорогу, передразнивала, поправляла в словах ударения, глядел на нее сейчас тоже с какой-то опаской: молчит, глаза закрыты, но того и гляди цапнет. — Играй, Платоша! Пока она спит, мы все в безопасности.
Чугай не был злым, он, наверное, был даже добрым, но доброте его мешала вырваться на простор красивая внешность. Он не забывал о ней, красовался, стоял в узком проходе, положив локти на средние полки. Темно-русый чуб, спадая на лоб, загораживал синие разнеженные глаза. К тому же он был в ушитой по фигуре тельняшке, в отглаженных, без морщинки, брюках, и эта аккуратность в вагонной тесноте бросалась в глаза. Девчата впрямую на него не пялились, но неотступно держали его в поле своего зрения. Этот поток влюбленности затянул и меня, чужую среди них и временную.
— Чугай, смени Платона, — предлагали ему, — подставь Ангелине свое моряцкое плечо.
— Моим плечом двери вышибать, — куражился Чугай, — на таком плечике не уснешь.
А Платон мучился. Ангелина спала по-настоящему, не притворялась. Какой бы ни был увалень Платон, но сидеть неподвижно, охраняя сон Ангелины, было ему и тяжело и неловко. Гармонь он прижал к животу, обняв ее и сцепив пальцы на сжатых мехах, сидел как куль с мукой и терпел, в том числе и шуточки.
Никто во время пути ни разу не заикнулся о том, куда мы едем. Девчата иной раз задумывались, это я видела по их лицам, пробегало по ним что-то тревожное пополам с удивлением, а парни — те не задумывались, радовались самой дороге, заводили знакомства с молодыми пассажирками из соседних купе и даже из других вагонов. Почему-то свои девчата их не интересовали, хотя, если не считать Ангелину, все были как на подбор хорошенькие.
Нас было восемнадцать человек, мы занимали три купе плацкартного вагона. Это был отряд молодых рабочих: пятнадцать человек с галантерейной фабрики, двое откуда-то еще и я восемнадцатая, сопровождающая. В дорожные документы моя фамилия была вписана без всяких пояснений, и спутники мои до поры до времени не знали, что их семнадцать, а думали, что нас восемнадцать.
То было время, когда на перронах больших и малых городов уже отыграли оркестры, с самодельных трибун отзвучали напутственные речи, но на газетных страницах продолжало звенеть спелым колосом слово «целина». Это была другая, настоящая целина, а наша, куда мы ехали, лежала в пределах существующего совхоза. Почти в каждом сибирском хозяйстве была такая целина — заброшенные, залежные земли. И вдруг им повезло: отблеск казахстанской зарницы упал на иссушенный лик этих земель.
— Мы выполнили план по Казахстану, — сказали мне в обкоме комсомола. — Наши добровольцы хорошо проявляют себя там. Теперь надо осваивать свою «малую целину». Вам поручается расшевелить галантерейщиков.
В обком я пришла с просьбой отправить меня на работу в пионерский лагерь. Школа, в которую явилась по распределению, стояла на ремонте, и в отделе народного образования посоветовали до начала учебного года поработать с пионерами. Но в лагерь я не попала, а уже вечером того дня сидела в президиуме собрания галантерейной фабрики и, волнуясь, искала слова, с которыми надо было выступить и перевернуть жизнь сидящих в зале.