А вот «изменщицу» она сама к себе прицепила. Никто и не думал чернить ее этим словом. Сама изобрела себе прозвище, а других обвиноватила. Пришла в промтоварный магазин, дождалась, когда очередь за махровыми полотенцами выстроится, и завелась:
— Это кто же такое мог удумать? Показали бы мне его! Изменщицу из меня сотворить! Изменщица я! Глядите на меня, дивитесь! Жила-жила, до старости дожила и получила блямбу за свою праведную жизнь. Вам бы, конечно, полотенчиков накупить, вам бы помыться да утереться. Замылись, бедные, утереться нечем! Человека заклеймили, зачернили, а вам без внимания, хоть умри он…
— Тише, Катерина, не мешай работать, — одернула ее продавщица.
И очередь поддержала продавщицу.
— Иди на улицу, там и кричи, а здесь человек восемь часов на ногах за прилавком.
— И ведь не за товаром пришла, а покричать.
— Так это же Катерина, известное дело…
Вот так всегда. Человек к ним со своей бедой, а они глаза в прилавок и, пока свой товар к груди не прижмут, трактором не оттянешь. Сколько раз объясняла себе Катерина: не связывайся, не переделаешь ты их, но характер был сильней разума.
— Жалельщицы! Вы ж не за продавщицу вступились, вы ж за свои утиралки ей подпеваете. Боитесь, что закроет она свою торговлю, и пойдете вы домой с пустыми руками. Вам же теперь эти махровые полотенца — цель жизни. Вы ж теперь за этими махрами света белого не видите.
Она еще долго стыдила женщин, упрекала полотенцами, но тем не менее сама тоже стояла в очереди, и шаг за шагом приближалась к прилавку. С ней уже так бывало: кричит, например, на базаре, позорит какую-нибудь бабу: «Ты что, сама эти яйца снесла, что столько за них заломила?» — а потом возьмет и эти яйца у нее купит. И тут, когда подошел ее черед, купила два полотенца — оранжевых, с белой каймой.
— Разные возьмите, — посоветовала продавщица, — выбор есть.
Стоявшие за Катериной женщины оживились.
— А она одно себе, другое своему Афанасию.
— Они только дом свой в разный цвет красят, а полотенчики и в один сгодятся.
Раскудахтались, развеселились. Катерина не всегда на них злилась, умела и с добром реагировать: пусть повеселятся, какие у них еще радости. Склонила голову к плечу, слушает.
— Вчера иду вечером со станции, на голубой половинке темно, а на зеленой свет разливается. Вот и загадка: то ли Катерина на светлой с бывшим муженьком чаи распивает, то ли он подался туда, где свет не горит…
Женщины уже не смеялись, а гоготали. И Катерина, слушая, улыбалась, пока терпение не кончилось.
— Праведницы! На своих в темноте не наступите. Ползком небось к ночи домой приползают?
И стих смех, как срезался. А Катерина вышла из магазина и пошагала, выставив вперед голову, прижимая к груди два оранжевых полотенца. По дороге завернула на почту. Письма, с тех пор как развелась, получала на «до востребования». Но сегодня писем от детей не было, и Катерина купила три открытки с розами. Молоденькая Клава за стойкой сидела свободная, ничего не писала, не пересчитывала, взяла открытки и кивнула Катерине: мол, сейчас, Катерина Поликарповна, все, что вам надо, сделаю. Не все в поселке ее осуждали, молодые почему-то ей сочувствовали.
«У меня все хорошо, и вам того желаю», — писала Клава одинаковыми словами детям Катерины. «Спасибо за деньги и что не забываете. В гости не зову, потому как сами решайте. Будет у вас возможность приехать, всегда рада».
Детей у Катерины трое: старший сын Михаил и двойняшки Федор и Елена. Все живут в разных городах, своими семьями. Из пятерых внуков Катерина видела только двоих старших. Когда-то она тосковала по детям, ездила к ним, зазывала в гости, но после того как в свои немолодые годы вышла замуж, с детьми больше не виделась. Те присылали почти каждый месяц деньги, изредка письма. Перед тем как выйти замуж, Катерина всем детям сообщила об этом. Дочь Леночка, инженер, заместитель начальника цеха, ответила: «Зачем тебе это надо, мама? Я думала, ты будешь беречь память отца».
Катерина знала, зачем ей это надо, но детям не объяснишь. Все дети, не только ее, горазды судить родителей. Вырастут и задают вопрос: «А почему другие?..» Другие учились, несмотря на трудности, и сами пишут письма, книги читают. Другие, у кого мужья не вернулись с войны, не побежали на старости лет в загс. А она побежала. Да так побежала, что ноги пели, сердце барабанило от счастья. Но ни дети, ни «другие» этого не поймут. Все знают, что правильно, а что неправильно, что можно, а чего нельзя. Катерина и сама до поры до времени это знала: нельзя вдове геройски погибшего, да если ей уж сорок семь, во второй раз выходить замуж. Тем вдовам, у которых детей не было, или которые смолоду повыходили, им вроде как извинительно, а таким, как Катерина, — ни прощения, ни извинения. Только разве об этом думаешь, когда жизнь хоть напоследок, да улыбнется во весь рот. А так оно и было. Афанасий говорил: «Этого никто не поймет, и ты с бабами об этом не распространяйся». Она и помалкивала, ее сверстницы сами разгадали: не стариковский тут расчет — плечом к плечу век доживать, а любовь. Как затрещину она им всем разом влепила, как ворота каждой ночью дегтем помазала, — так их всех оскорбила и опозорила. Целых семь лет, пока не развелась Катерина с Афанасием, преследовало ее людское осуждение. Не за то, что замуж вышла, а, видано ли такое в такие годы, — по любви! Безмолвно осуждали взглядами, усмешечками. Напрашивались на скандал, словно бы соскучились по Катерининому громкому голосу. И случалось, хоть и редко, поддавалась Катерина на провокацию.