И тут же Галя бьет его по толстой, с короткими пальцами руке, которая тянулась к тарелке за четвертым куском торта.
— Не слушай его, Машенька. Мама обязательно приедет. Как же она может не приехать?
— Она уже приезжала, — Машины глаза широко раскрыты, в них обида и изумление коварством Ермолая, — она письмо прислала, что еще приедет.
— Письмо прислала, а сама не приедет! — Ермолай мстит Маше за однобокое развитие, за то, что Галя не дает ему торта. — А бабушка твоя — раз и умрет, а тебя заберут в приемник.
— Стань в угол, — шипит Галя, стаскивает его со стула и старается запихнуть в узкий проход между мойкой и газовой плитой. — Стой и молчи, а то получишь у меня.
— Я бабушке скажу, как он про нее говорил, — вздыхает Маша и начинает съезжать со стула.
— Сиди, — останавливает ее Галя, — бабушке нельзя этого говорить. Он глупый. Я с ним дома сама рассчитаюсь.
— Рассчитаюсь, рассчитаюсь, — передразнивает ее Ермолай, и вдруг, втянув голову в плечи, начинает рыдать.
— Что происходит? — спрашивает Машина бабушка.
— Ему пора домой, — говорит бабушка Ермолая. — Скоро девять, ему пора спать.
Полонские уходят. Закрыв за ними дверь, бабушка спрашивает Машу:
— Почему рыдал Ермолай?
Маша морщит лоб, будто вспоминает.
— Он хотел съесть весь торт, а Галя не давала.
Перед сном она спрашивает у бабушки:
— А Юра кто?
— Человек, — отвечает бабушка, — он инженер. Они с твоей мамой учились в одном институте.
— Если ты умрешь, он возьмет меня к себе? Он не сдаст меня в приемник?
Бабушка сердится по-настоящему.
— С какой стати? — спрашивает она. — С какой стати мне умирать, а Юре забирать тебя? Кто вбивает тебе в голову такую чушь? От кого ты слышала это слово «приемник»?
— Я забыла. — Что-то страшное подходит к ее кровати, Маша приподнимается, хватает бабушку за край черного в серебристую искорку свитера и шепотом спрашивает: — А мама никогда-никогда не приедет?
Утром бабушка уходит. Маша сидит одна в квартире и ждет ее возвращения. И вдруг звонит телефон. Маша снимает трубку.
— Я слушаю. Бабушки нету. Она пошла платить за квартиру и телефон.
— Машенька! — тонкий женский голос в трубке срывается. — Машенька, это я, твоя мама. Как ты живешь?
Маша вытягивается в струну и впервые слышит, как бьется у нее в груди сердце.
— Я живу хорошо.
— Машенька, передай бабушке, что я звонила. Я вам послала посылку. Машенька, как твои музыкальные занятия? Ты слушаешься бабушку?
— Я слушаюсь, — отвечает Маша.
— Ты моя умная, хорошая девочка. Я очень люблю тебя. Я тебе послала много конфет и шарфик синий с шапочкой. Ты меня слышишь, Машенька?
— Я слышу, — отвечает Маша. — Мы скоро пойдем с Юрой в цирк, а Полонские принесли вчера большой-большой торт. — Машин голос срывается, она шмыгает носом и кричит, задыхаясь от слез: — А ты не приезжай! И когда бабушка умрет, тоже не приезжай! Никогда не приезжай, раз не приезжаешь…
СЛЕД НА ПЕСКЕ
Утро на даче в последние годы возвещали не петухи, а истошные крики соседских поросят. Соседи Бондарины покупали их в начале июля, надеясь к Новому году откормить нечто грандиозное. Но уже в августе поросята умолкали, соседи созывали друзей и родственников, до позднего вечера под соснами шел пир, и старуха Бондарина всем объясняла: «Из-за жалобы в поселковый Совет поросят пришлось аннулировать. Я, честно говоря, этому рада».
В этом июле поросята опять появились, и Виктор Максимович, проснувшись, не стал смотреть на часы: половина седьмого, можно не сомневаться. Мерзавцы все-таки эти Бондарины, сами спят, а некормленые поросята орут и будят раньше времени в воскресный день всю округу. Тут он глянул на кровать жены, которая стояла под углом к его кровати, и, не увидев на ней Леоноры, вспомнил вчерашний вечер. Вспомнил, тяжело вздохнул и повернулся лицом к стене. Пусть поросята лопнут от своего визга, он ничего не слышит, он спит.
В комнату заглянула старшая дочь, только она так дергает дверь, будто хочет ее выдрать с петлями, и Виктор Максимович услышал, как она сказала про него матери: «Спит».
— Буди, — отозвалась та, — нельзя терять времени, еще можно предотвратить!
Они замолчали, и в эту паузу опять ворвались поросята, стенания их стали какими-то особенно жуткими, с хрипами, и Виктор Максимович подумал, что, наверное, сейчас не половина седьмого, а больше. Голос жены подтвердил:
— Буди, Верочка, уже половина девятого.