День был маломорозный, солнечный. Возвращались в мокрых ботинках, веселые и голодные. У троих набралось шестьдесят рублей старыми, и они их проели в привокзальном кафе, и все время смеялись, сейчас уже не вспомнишь, над чем. Потом Саша перестал смеяться, помрачнел, и Виталий Васильевич со своей будущей женой стали приставать к нему, требовать объяснений, почему тот вдруг стал задумчивым и мрачным. В тот вечер Виталий Васильевич проводил свою будущую жену домой, грел у подъезда ее руки в своих и даже поцеловал в нахолодавшую щеку.
Больше он вспоминать не стал.
«Буду спать», — сказал он Борисовой.
«Ничего не выйдет», — ответила та.
«Что ж мне теперь, задохнуться от любви?» — зло спросил он.
«Грубый какой! — Она погладила его по редким волосам на темечке. — Спи, а я буду петь».
«Ты не певица, ты балерина, — сказал ей Виталий Васильевич непослушными, как у пьяного, губами, — ты должна танцевать на одной ноге».
«Спи, — приказала она, — спи, на одной ноге я буду танцевать на работе, а сейчас я буду петь».
Но песни ее Виталий Васильевич не слышал. Он уснул, изможденный и истерзанный своей любовью. Уснул с болью в голове, со страхом в сердце, как засыпают тяжелобольные, когда им удается уснуть.
Утром звонок будильника навеял на него короткий кошмарный сон: будто их дом загорелся, и в этот же миг столкнулись возле него звенящий трамвай и пожарная машина, и будто жена схватила его, завернула в ватное одеяло и влезла на подоконник. Виталий Васильевич не видел, но знал, что внизу стоит толпа и ждет, когда она сбросит его вниз. Он знал, что в одеяле не разобьется, но все равно боялся и хотел, чтобы она его не бросала, а прыгала вместе с ним.
Он рассказал сон жене, и та осуждающе покачала головой.
— Глупый сон. Даже странно, что такая глупость может присниться человеку.
— Присниться может что угодно, — обиделся Виталий Васильевич, — сон не во власти человека. Ну а если бы мне приснилось, что я развелся с тобой и женился на другой, что бы ты тогда сказала?
Жена подняла брови и уставилась на него, молчание затянулось, и Виталий Васильевич дал задний ход.
— У тебя нет воображения. Ты без юмора. Половина жен на твоем месте посмеялась бы шутке, а ты лезешь в бутылку.
— Эти шуточки пусть веселят других жен, оттого они потом и хихикают от одиночества в старости. Со мной этот юмор не пройдет.
— Это уж точно, — подтвердил Виталий Васильевич и стал собираться на работу.
Они оба собирались на работу быстро и слаженно. Без суеты, отрепетировав годами, готовили завтрак: один разогревал котлеты, другой накрывал на стол. Перед уходом жена поправила Виталию Васильевичу шарф на шее, он довел ее до автобусной остановки, а сам повернул к трамвайной, по пути оглянулся и помахал рукой. Так он каждый день провожал ее на работу, И после того как пришла к нему любовь к другой женщине, продолжал машинально провожать, оглядываться и махать на прощание рукой.
В трамвае Виталий Васильевич заплакал. Толстенная, с бетонной спиной и железными ножищами тетка наступила ему на мозоль, и когда он ойкнул, она возмутилась и посоветовала: «Если такой нежный, в такси ездий, — потом повернула к нему лицо с маленькими глазками и уничтожила начисто: — Губошлеп».
Виталий Васильевич не был губошлепом, у него был, и он об этом знал, аккуратный рот, с крепкими, без единой пломбы зубами, так что и улыбка у него была — дай бог каждому. Но тетка с такой ненавистью и презрением припечатала ему «губошлепа», что он не выдержал и заплакал. Сначала просто заплакал, а потом беззвучно разрыдался, сморкаясь в клетчатый носовой платок и фальшиво кашляя, чтобы скрыть свои рыдания от посторонних.
На работе в тот день он еще два раза принимался плакать. Без всякого повода. Что-то поднималось в груди обидное и безнадежное, и слезы навертывались на глаза.
— Что-то вы сегодня, Виталий Васильевич, какой-то не такой, — сказала ему машинистка Катенька, когда он вызвал ее и дал перепечатать выправленную сводную ведомость, — может, недомогаете?
Ему понравилось слово «недомогаете», и он сразу почувствовал себя лучше. А Катеньке ответил:
— Кажется, действительно недомогаю.
На самом же деле он умирал. Женщина, которую он полюбил, не выходила у него из головы. Смотрела снизу вверх грустным, укоряющим взором. Улыбалась и неодобрительно качала головой, когда он принимался плакать. Виталий Васильевич тер кулаками виски, пытаясь освободиться от наваждения, и тогда в голову приходили реальные мысли: что вот она сейчас где-то ходит или сидит, молчит или разговаривает и ничегошеньки не знает о том, что хороший человек пропадает от любви к ней. Долгая жизнь обрушилась на него всеми своими годами, и он мучился оттого, что понял слишком поздно: любви не было. Любил свою работу, любил весну, любил ранние часы на даче, когда жена и сын спят, а он в тренировочных брюках крадется из дома, тихонько ступает по скрипучему крыльцу и уходит в страшноватый в этот час, не обсохший от росы лес.