Машина едет сквозь мокрый московский снег. Таксист слушает песню про Лялю, которую загубили, хотя она была девчонка кроткая. Нету столько водки, чтоб от боли не сойти с ума. Ну-ну.
Вся Москва сейчас слушает хип-хоп – или подделки под хип-хоп.
Да. Продукты, покупки, салаты, дожить до зарплаты, два брата, последняя трата. Вот Аня и Таня, как будто картинки, смотрите – поминки, набились к Татьяне, сидят на диване, на стульях, на досках, вот так, в этом плане, ну, в общем понятно, открутим обратно, давай, заноси!, немного вперед, вот, обратно – в такси.
Аня смотрит в окно, сжимает мамину руку, думает: мама всегда говорила: Твой отец меня никогда не любил. Ну вот, и я его никогда не любила. Да и виделись мы всего раза три-четыре. Лет десять назад сама позвонила из любопытства, встретились, поговорили. А до этого за двадцать лет он меня даже ни разу не навестил. Разве это отец?
А еще говорил: мол, бывшая жена не давала им видеться. Хотел бы – увиделся!
Они молчат. Мокрый снег за окном. Черной земли на папиной могиле, наверное, уже не видно.
Аня берет маму за руку.
– Послушай, я вот хотела тебя спросить…
– Что? – отвечает мама.
В самом деле: что? Аня задерживает дыхание, как бабушка-снайпер перед выстрелом, и наконец спрашивает первое, что приходит в голову:
– А ты сильно любила папу?
Она чувствует: мамина ладонь напрягается в ее руке. Татьяна отворачивается к окну и говорит:
– Да.
Это да ледяным комом проскальзывает в мое горло. Потому что это – главный вопрос и главный ответ. Ты его очень любила? Да. И я его очень любил. И сегодня, 7 февраля 2005 года, стоя в сугробе в пяти шагах от ларька в незнакомой мне части города, где не сыскать живой воды за тридцать, я приделываю второй батл джин-тоника, уже не думаю о том, где возьму деньги на третий, как буду добираться до дома, доберусь ли домой вообще. Снег валит с неба, мой отец умер два дня назад.
Да, говорю я сам себе и бросаю пустую пластиковую бутылку в сугроб, как гранату – под вражеский танк. Наверное, Эльвира с мамой уже доехали до дома, поминки начались. Через два-три часа гости разойдутся, Татьяна наконец-то заплачет, а мне вот не нужно ждать так долго, я плáчу прямо сейчас, стоя под снегом, скрывающим мужские слезы.
Мои поминки будут долгими.
Часть первая
Два брата
(шестидесятые-восьмидесятые)
Только братья знают: любовь и ненависть – сестры.
Василий Мельников, 1945 г. р., отец Никиты
Александр Мельников, 1949 г. р., брат Василия, отец Ани-Эльвиры
Елена Борисова, 1950 г. р., она же Лёля, мать Мореухова
Светлана Мельникова, в девичестве Тихомирова, 1945 г. р., жена Василия Мельникова, мать Никиты
Макар и Настя Тихомировы – родители Светланы, бабушка и дедушка Никиты
Татьяна Тахтагонова, 1954 г. р., жена (1970–1975) Александра Мельникова, мать Ани-Эльвиры
6. Обычный пацан из московских окраин
Как так вышло? Как получилось? Как я очутился здесь? К С пустой бутылкой в руке, будто с гранатой – под танк. По колено в грязном московском снегу, под порывами ледяного февральского ветра, в рваной куртке, в огромном городе, в тридцать без малого лет, без зубов, без шапки, с разбитым в кровь лицом. Как я сюда попал?
Я был маленький мальчик, мама меня любила, дедушка меня любил, папу я не знал.
Я был молодой художник, меня любили критики, девушки мне давали за просто так, у меня были друзья, меня ждала слава.
А теперь я – подзаборная заснеженная пьянь, алкаш, пропойца, и я падаю в снег, завидев фары машины: вдруг менты?
Я – падаль.
У меня умер отец.
Умер отец, а я напился так, что не могу разобрать – куда идти? Где я? Где мой дом?
Где он вообще – мой дом?
Десять лет назад все было по-другому. Рецензии в «Художественном журнале», выставки в продвинутых галереях второго эшелона, впереди маячили Венецианская биеннале и кассельская «Документа», а дальше – телевидение, Министерство культуры, мастерская, слава, почет, персональные выставки.
Как сказал бы дон Корлеоне: предложение, от которого трудно отказаться.
И если бы Саше Мореухову в самом деле предложили все это – биеннале, Минкультуры, персональные выставки, all that jazz, все это говно, – он бы согласился. Потому что все-таки мечтал о славе. О деньгах и о женщинах.
И тогда Мореухов испугался. Система дышала в затылок; ее смрадное дыхание отдавало сытой отрыжкой халявной вернисажной жратвы, щекотало гортань пузырьковыми поцелуями итальянского шампанского, смеялась по-английски, блестя не по-русски ровными белыми зубами.