В этом сравнении что-то было: умный и языкастый Санчо-Хорёк хорошо урановешивался устремлённым куда-то ввысь Кихотом-Сергеем, защищавшим меня и часто приходившим на помощь. Хотя блаженным идиотом он никогда не был: так же как и я, он любил, например, поиздеваться над идиотами или дураками, что мы делали регулярно и постоянно. Чаще всего по телефону: мы могли выбрать, допустим, какой-нибудь номер телефона, и несколько раз подряд приставать к беспечным изначально хозяевам с вопросом, не там ли находится сумасшедший дом, каждый раз ужесточая интонацию. Мы по очереди просили главврача названного выше учреждения, когда же взбешённый собеседник после пятого или шестого звонка догадывался наконец о нашей проделке и грозился милицией, мы весело ржали и посылали дурачка подальше. Кто же мог поймать нас в те времена в гигантском уже тогда раздувшемся городе без определителя номера и прочих специальных прибамбасов? Такая развлекуха становилась безопасной, и ни нам, ни случайной жертве ничем не грозила, так что мы не стеснялись и весело проводили время.
Среди перепадавших мне иногда от Сергея презентов попадалась жвачка: не та примитивная и убогая замазка, что выпускалась у нас и была общедоступна. Нет, он давал настоящую западную жвачку в ярких цветастых обёртках, которые уже сами по себе представляли ценность. Это была целая индустрия! Все мальчишки – даже из самых преуспевающих семей – собирали разноцветные фантики и менялись потом, составляя серии и коллекции. У меня тоже скопилась россыпь случайных обёрток: если уж марки стоили дорого и были недоступны мне, то хотя бы так я тоже принимал участие в этом движении. Хотя одними только фантиками мой интерес к жвачке не ограничивался. Я любил и нагадить: неважно кому, лишь бы было интересно и увлекательно. Нажуёшь этак хороший кусок жвачки до состояния полной уделанности – когда уже она липнет к зубам и забирается в дырки от кариеса – и потом, выходя из вагона метро, налепишь на перекладину рядом с выходом. Или ещё раньше, до школы. Сидя на коленях у матери где-нибудь в ползущем по городу автобусе или троллейбусе, я любил портить всем костюмы и настроение: специально извазанным в густой луже носком ботинка я проводил по штанине сидевшего рядом серьёзного взрослого мужчины, внимательно наблюдая, как коричневые полоски исчерчивают однообразный до того фон. Мужчина тихо отодвигался: он ещё не видел прискорбных последствий такого опасного соседства и потому не проявлял особой нервозности и спешки. Нервы вскипали лишь потом, когда мужчина вставал и замечал наконец случившуюся неприятность, на что реагировал чаще всего злобным взглядом в мою сторону. Но что он мог поделать против моей абсолютной защищённости малым ростом и убогим видом, который уже тогда играл мне на руку? Никто не позволил бы взрослому сильному мужчине наказать тихое беззащитное существо, лишь снизу вверх смотревшее спокойными внимательными глазами. Он ведь не мог доказать, что я сделал это специально, чтобы наказать ещё одного наглого здоровяка за то, что он такой большой и сильный, и хоть как-то восстановить баланс. Сама идея – устранение несправедливости, допущенной ко мне злобной слепой природой – давно уже возрастала во мне из самых глубин моего естества, и если наглые жлобы не желали восстанавливать статус-кво, то приходилось брать дело в свои цепкие руки.
Совсем уж по-простому: когда я выпускал газы в едущем через город автобусе или троллейбусе, или вагоне метро: меня почти не раздражал собственный запах, чего нельзя было сказать о других. Они морщили лица, крутили носами, стараясь понять, какая же свинья испортила им поездку, однако обилие возможных кандидатов так и не позволяло определить источник.