Главным представителем метрополии в колонии стал монах. «Когда мы говорим о Филиппинах, — писал впоследствии Хосе Рисаль, — необходимо прежде всего сказать о монахе, потому что монах везде — начиная от колониального аппарата и кончая хижиной бедняка». Не случайно Филиппины считали не просто колонией, а своеобразным теократическим образованием.
Четыре ордена — августинцы, францисканцы, иезуиты и доминиканцы (позднее появились августинцы-реколеты) — фактически поделили между собой архипелаг и скоро превратились в крупнейших феодальных эксплуататоров. Даже те из них, которым их собственный устав предписывал обет бедности, скоро обзавелись земельными владениями. Испанские монахи, как говорили в то время, «самый отсталый и реакционный продукт самой отсталой из старых наций в Европе», и в XIX веке господствовали на островах. Заметим, что в провинциях, в которых в 1896 году вспыхнула национально-освободительная антииспанская революция, 42 процента земель принадлежали орденам, и монах был самой ненавистной фигурой в глазах филиппинцев.
Собственно, по церковному праву монахи не должны были печься о душах обращенных в христианство филиппинцев — на «черное духовенство» (монахов) возлагалась лишь задача обращения, а затем забота о прихожанах переходила к «белому духовенству» (священникам). Однако вплоть до конца испанского колониального господства именно монахи возглавляли приходы. Для укрепления своей власти они ловко изобретали идеологические обоснования. В самом начале испанского владычества некий иезуит писал: «Их неразумие мешает им понять всю глубину нашей святой веры. Они плохо выполняют свои христианские обязанности, и их надо удерживать в вере страхом сурового наказания и управлять ими как детьми». А в самом конце испанского владычества последний испанский архиепископ Манилы заявлял, что филиппинцы «абсолютно не имеют характера», что у них «недостаточно умственных способностей, чтобы переваривать сколько-нибудь абстрактный вопрос», что «благоразумие и предусмотрительность им неведомы», что, «как только они покидают ученое общество, они тут же забывают все, что выучили», и даже что «в их любви к детям более звериного, нежели человеческого». Для испанцев филиппинцы были простой принадлежностью фауны архипелага, которые годились лишь для тяжелой работы.
Филиппинцы распадались на несколько крупных народностей и множество мелких племен. Северный и самый крупный остров архипелага Лусóн заселяли тагалы (Хосе Рисаль был тагалом), илоканцы, биколанцы и другие. В центральной части архипелага обитали висаянцы, на юге жили приверженцы ислама, которых испанцы так и не покорили. Испанцы объединили архипелаг: прежде разрозненные барангаи оказались связанными в единое целое, хотя единство это было насильственным, навязанным извне. Тем не менее некоторые филиппинские культуроведы утверждают, что испанцы создали филиппинскую нацию. Рассуждают они примерно так: до прихода испанцев единой филиппинско!! нации не было, к моменту их ухода она уже была, следовательно, создали ее испанцы. Один из современных филиппинских теоретиков пишет: «В сущности, Испания создала нас как нацию, как исторический народ. Филиппины были порождены Испанией и являются ее творением. Между доиспанскими племенами, знавшими только свои тотемы и табу, и нынешней филиппинской нацией такое же расстояние, как между первобытной протоплазмой и человеческим существом». Не отрицая значения испанского влияния, следует со всей определенностью сказать, что национальное самосознание филиппинцев не было сформировано испанцами; напротив, оно сложилось вопреки их воле и в борьбе с ними.
Борьба эта обычно облекалась в религиозные формы. Вначале она имела ярко выраженное антихристианское направление, а вскоре приняла формы христианского сектантства. В 1663 году на острове Панáй некий Тапáр объявил себя богом-отцом, одного из своих помощников назначил Иисусом Христом, другого — святым духом, свою приближенную — девой Марией, прочих сторонников — папами, кардиналами, епископами. За такое кощунство «святая троица» была скормлена крокодилам (старинная, еще доиспанская казнь на Филиппинах), а дева Мария обезглавлена. Событиями такого рода полна история Филиппин. Монахи видели в них только внешнюю, религиозную форму и рассматривали эти антииспанские выступления как проявления фанатичного суеверия, одержимости демонами. Они не считали их опасными для своего господства — «туземные войска», набранные за пределами района восстания, обычно легко подавляли все мятежи.
Опасны были не сами выступления, опасна была их регулярность. Собственно, это была растянутая на века жакерия, крестьянская война, упорство которой свидетельствовало не о религиозных, а о классовых причинах ее.
Сразу же отметим, что Хосе Рисаль — личность сложная и противоречивая — не понимал роли народных выступлений в формировании филиппинской нации и оценивал их невысоко. Видимо, сказывалась его принадлежность к образованной части местной буржуазии. «Мелкие восстания, происходившие на Филиппинах, — писал он, — были делом рук нескольких фанатиков или недовольных военных, которые для достижения своих целей должны были обманывать, лгать и использовать подчиненных. Ни одно из восстаний не имело народного характера, не боролось за человечность и справедливость. Опп не оставили неизгладимой памяти в народе, наоборот, народ, залечив раны и видя, что его обманули, радовался поражению тех, кто нарушил его покой».
Решающую роль Рисаль отводил просвещению, знаниям, носителями которых выступала местная правящая верхушка. Генетически она была связана с доиспанской родовой знатью, вождями и «благородными», которым испанцы доверили низшее звено аппарата колониального угнетения: барангáй (деревню) и муниципалитет (округ). Провинциальные органы управления заполнялись ужо испанцами, они же, естественно, составляли высшие органы колониальной власти в Маниле. Местную верхушку называли принсипáлией («главными»), к ней относились все, кто платил не менее 50 песо налога. Принсипалия самим своим существованием была обязана испанцам и участвовала в ограблении тружеников, но и ей, в свою очередь, приходилось страдать от произвола испанцев. В среде принсипалии зародилась местная буржуазия. Выразителем антииспанских настроений припсипалии (здесь ее классовые интересы до известной степени совпадали с общенародными) стала образованная часть верхушки, которую называли «илюстрáдос» — «просвещенные».
По своей культурной ориентации они были испанофилами, Испанию они называли не иначе как «мадре Эспанья», то есть «мать-Испания». Но, сталкиваясь с расовыми предрассудками и беззаконием, они не могли не тяготиться своим приниженным положением, тем более что, усвоив испанскую культуру, считали себя ничуть не хуже испанцев. Испания — это не только тупые колониальные чиновники и жадные монахи. Существовала еще испанская народная культура, богатейший эпос и фольклор, живопись и архитектура, литература, драмы Кальдерона и Лопе да Вега и, конечно, бессмертный роман Сервантеса. Знакомство с замечательной культурой Испании обогатило духовный мир филиппинцев. Испанские легенды о Сиде Воителе, Карле Великом вошли в филиппинский фольклор. Испанская народная музыка, несколько филиппинизированная, стала достоянием филиппинских масс, на праздниках филиппинские крестьяне поют песни, похожие на песни далекой Андалусии, пляшут фанданго и хоту и справедливо считают эти песни и танцы своими.
Илюстрадос самоуверенно полагали себя высшими носителями этой культуры, которую они без достаточных к тому оснований считали уже неотличимой от испанской. Но было бы принципиально неверным не замечать их прогрессивной роли. Они вступили в борьбу против испанского гнета, на первых порах — против монашеского засилья. В этой борьбе участвовали и немногочисленные тогда представители филиппинского духовенства, которые требовали секуляризации приходов, то есть передачи их местным священникам. Ордены всячески противились этому, ссылаясь на неспособность филиппинского духовенства к отправлению религиозных обрядов.
Симпатии филиппинцев — как простых тружеников, так и илюстрадос — были на стороне филиппинского духовенства. В середине XIX века возникло антимонашеское движение, которое не являлось чисто религиозным: в основе его лежал протест против национального угнетения и земельный вопрос, ибо ордены были главными представителями аппарата колониального угнетения и крупнейшими земельными собственниками. Выдающаяся роль в этом движении принадлежала священникам Хосе Бургосу (1837–1872), Хасинто Саморе (1835–1872) и Мариано Гомесу (1799–1872). Их призывы к секуляризации приходов и к ассимиляции Филиппин с Испанией (то есть к уравнению филиппинцев в правах с испанцами) вызвали ненависть монахов, которые жаждали расправы с ними.