«Рисаль: Союз с молодой, богатой и сильной нацией (имеется в виду Германия. — И. П.), я полагаю, в нынешних обстоятельствах и даже в будущем должен быть выгоден Испании, хотя может статься, этот союз окажется лишь поддержкой ослабевшей монархии…
Папа: Ослабевшей? Это как понимать? Никогда она не покоилась на более надежном основании, никогда народ так не обожал монархию — он видит в ней символ возрождения, мира, новой жизни.
Рисаль: Верно, дон Пабло, но только по форме, не по сути — она представляет собой всего лишь символ. Народ любит монархию лишь per accidens[15], потому что она олицетворяет испанский мир, но не любит ее per se[16]; народ все еще верит в столь желанное возрождение былого величия, но ведь есть и такие, которые только и ждут, когда кто-нибудь более решительный овладеет страной и начнет править ею.
Папа: Нет, друг Рисаль, Испания в ее нынешних условиях, с ее великим прошлым отлично может оставаться сама собою, не боясь никаких беспорядков и не опасаясь распада.
Рисаль: Но ведь сейчас самое время для нее сказать слово, что-то сделать. Нельзя же вечно быть самой собою и не меняться».
Тут необходимо уточнить, что, говоря об Испании, оба собеседника включают в это понятие и заморские территории — тогда становятся понятными слова дона Пабло о распаде, а Рисаль, говоря о требованиях перемен, имеет в виду не только собственно испанцев, но и прежде всего филиппинцев.
Роман (если только можно назвать романом платоническое ухаживание Рисаля за дочерью дона Пабло) с Консуэло заставляет Рисаля вспомнить о том, что он поэт. Поэзия в это время служит для него чем-то вроде отдохновения от тягот борьбы, в ней он изливает душу, излагает личные переживания. Примером такой поэзии для себя может служить стихотворение, посвященное Консуэло. Начинается оно словами: «К чему просить бессмысленных стихов» — и далее в семи катренах Рисаль говорит о терзаниях измученного сердца и о безнадежном будущем. Здесь присутствует и «безумие», и «мой хладный труп», и прочие атрибуты, присущие жестокому настрою стихотворения. Заканчивается оно таким обращением к «мучительнице»:
Как видим, Рисаль при случае мог написать вполне салонные стихи, пригодные для дамского альбома.
Но друзей — и в Испании и на Филиппинах — не удовлетворяют ни салонные стихи, ни публицистика и эссеистика. Они знают Рисаля как автора стихов, вызвавших большой общественный резонанс. Они требуют, чтобы поэт не забывал о служении музе, что и отразилось в названии следующего написанного им стихотворения — «Музе моей вы велите…». Это одно из лучших лирических стихотворений Рисаля. Для его лирики в целом характерна одическая направленность, декламативность, страстный призыв, проповедь. Но в Мадриде впервые в его поэзии звучит элегичность, напев, излияние чувств, исповедь. Стихотворение «Музе моей вы велите…» представляет собой первое в поэтическом творчестве Рисаля обращение к совсем иной манере, которая исключает декламативность и величавость. Это вовсе не отрицало прежнюю манеру, то было освоение новых тем, расширение и углубление поэтического мастерства, но не ценой отказа от опыта прошлого.
Причины такой перемены следует искать в личной жизни Рисаля. Оторванность от родных и близких, новое и часто враждебное окружение, а главное — тоска по Филиппинам порождают в Рисале скорбь и уныние, которые он и изливает в стихах, жалуясь, что муза оставила его и больше не вдохновляет:
Заканчивается стихотворение жалобами на то, что «вдохновенье мертво», находящимися в прямом противоречии со всем стихотворением, свидетельствующим как раз об обратном. Эти жалобы — довольно распространенный прием в поэзии как Запада, так и Востока, им особенно широко пользуются в периоды перелома, когда поэт не может петь по-старому и ищет новые пути.
Стихотворение сразу находит отклик в сердцах филиппинцев, друг и одноклассник Рисаля Фернандо Канон напишет позднее: «Рисаль читал свои великолепные децимы «Музе моей вы велите…», и сеньорита Консуэло Ортита, тронутая необычайной чистотой чувств, кристально чистыми ритмами, тут же переложила это ностальгическое произведение нашего мученика-поэта на филиппинский напев, и когда отзвучали последние стихи: «Петь для кого, для чего / Если ушло волшебство, / Если в печальной разлуке, / запахи блекнут и звуки / и вдохновенье мертво?», мы погрузились в молчаливый экстаз, и слышалось только биение филиппинских сердец».
За три года пребывания в Мадриде Рисаль создает только эти два стихотворения. Потребности борьбы за филиппинское дело поглощают его целиком, и обращение к поэзии для него чуть ли не измена главному. А главное — это борьба за реформы, сплочение эмигрантов, тут нужен не поэт, а трибун, способный повести за собой всех. И Рисаль выступает в новом качестве, как оратор, своим пламенным словом увлекающий (к сожалению, не всегда надолго и не всегда всех) соотечественников. С распадом испано-филиппинского кружка эмигранты лишились организации, но они продолжают встречаться — на улице Лобо, у «предвечного отца», реже — в доме дона Педро Патерно. А в конце года собираются на совместные трапезы, которые, как известно еще с библейских времен, сплачивают людей прочнее, чем совместная говорильня. Но трапезы эти проходят не молча: обычно филиппинская колония назначает главного оратора, призванного подвести итоги за год и наметить новые задачи. И почетная миссия проводить 1883 год возлагается на уже общепризнанного вождя эмиграции — Хосе Рисаля. Рисаль строит свою речь по всем правилам риторики, которыми овладел, еще будучи учеником иезуитов, и начинает с обращения к аудитории, которая оценивается весьма высоко, тогда как достоинства самого оратора принижаются (прием, известный еще с античности): «Ваше драгоценное внимание не должно тратиться впустую, а то, что я вам скажу, стоит весьма немногого. Однако надеюсь, что ваша благожелательность оценит мои благие намерения». Затем следуют фигуры уподобления: 1883 год — это «друг, который прощается с нами; мирный и тихий день, уходящий с наступлением ночи; прекрасная и насыщенная страница трудной книги нашего бытия». После этого, как оно и требуется по правилам филиппинского хорошего тона, Рисаль перечисляет заслуги всех присутствующих.
Красноречие вообще является существенной частью филиппинской культуры, филиппинцы любят и умеют говорить. Умение выступить, никого не задев, считается на Филиппинах драгоценным даром. При этом надо иметь в виду, что простое умолчание о ком-либо из присутствующих воспринимается как сознательное оскорбление, неупоминание есть «потеря лица» для неупомянутого, а открытая критика есть уже объявление войны. Рисаль, при всей его европейской рафинированности, остается подлинным филиппинцем, он умеет и любит говорить «как положено». Иначе и быть не может: будучи поэтом, он не мог не быть оратором, поскольку в эстетическом восприятии филиппинцев грань между поэзией и красноречием ощущается далеко не так остро, как в современной европейской культурной традиции.