Возникает вопрос: откуда у Рисаля такая двойственность в суждениях: то, что дозволено европейцам (Блюментритту), нетерпимо в соотечественниках. Дело тут в том, что по филиппинским нормам межличностного общения критика впрямую запрещена. Как и во многих других странах Востока, на Филиппинах чрезвычайно ценится гармония мнений. При научном (в данном случае — литературном) споре филиппинцам прежде всего важно добиться согласия и никого не задеть; если при этом удается почти достичь истины — хорошо, если же достижение истины связано с выявлением разногласий, то лучше отказаться от ее поисков. Единство мнений для них — самодовлеющая ценность, его никак нельзя подвергать опасности ради достижения безликой истины. Последняя может быть у большинства участников обсуждения, может быть у меньшинства (даже у одного человека), а может и вообще находиться вне пределов досягаемости участников спора. Искать ее можно, но не ценой раскола, не ценой «потери лица» (а критика «в лоб» — несомненная потеря лица; если уж ее нельзя не высказать, то надо сделать это через посредника). Единство, согласие, «консенсус», были и остаются самостоятельными и наивысшими ценностями во многих восточных обществах.
Рисаль, конечно, знает цену научной истине и может мыслить вполне «по-западному».. Но он не намерен отказываться и от своего «восточного наследия». Он знает, что, по филиппинским представлениям, критические замечания может высказывать только признанный лидер, но и то в мягкой, «отеческой» форме (всякая группа филиппинцев обычно строится на авторитарной основе, авторитет должен стремиться к гармонии интересов). Если же допустить прямую критику «всех против всех», то соотечественники вообще перестанут понимать друг друга, наставлять их — его монополия, монополия признанного вождя. И хотя на первый взгляд де Лете защищается вполне обоснованно, Рисаль не принимает его доводов и отказывается от сотрудничества с ним.
А без Рисаля газета существовать не может. Дни ее сочтены: умеренных она не устраивает из-за слишком радикального направления, радикалов — из-за чрезмерной умеренности. В июне в Мадрид приезжает родственник Рисаля Мариано Понсе — он говорит, что на Филиппинах газета пользуется большой популярностью, предпринимает отчаянные попытки добиться ее финансирования богатыми филиппинцами, живущими на архипелаге. Ему удается получить двести песо — на несколько номеров хватит. Но редакция фактически распалась. Чтобы спасти положение, пост редактора предлагают Рисалю. Он отказывается: принять этот пост после де Лете — значит признать, по филиппинским понятиям, что он его выжил, то есть стать в глазах всех узурпатором, беспринципным борцом за власть ради власти. Рисаль вежливо отклоняет предложение, и газета прекращает свое существование. Она сделала свое дело: дала достойный отпор Киокиапу, организаторам позорной выставки, защитила честь и достоинство филиппинцев. Газета же показала, что в движении пропаганды нет единства. Многие умеренные навсегда отошли от него, боясь прослыть «флибустьерами» в глазах колониальных властей.
Объединить их вряд ли смог бы даже Рисаль. Его настойчиво зовут в Мадрид. Казалось бы, ему следует вернуться, ведь сплоченность филиппинцев опять под угрозой. Но Рисаль решает, что теперь сплачивать соотечественников должна его книга, а его место на Филиппинах. Решение принято, от своего он не отступит.
До Марселя, откуда идут пароходы до Сайгона и Гонконга, Рисаль в сопровождении Виолы добирается кружным путем. Утром 11 мая они покидают Берлин. Короткая остановка в Дрездене (Виола там еще не бывал) и повторное благоговейное созерцание «Сикстинской мадонны». Их цель — Лейтмериц, встреча с Блюментриттом. Ягор заранее предупредил Рисаля: Блюментритт человек нервный, если явиться к нему неожиданно, может случиться всякое. Друзья посылают ему уведомление о своем прибытии, а чтобы почтенный профессор на вокзале легко опознал гостя, Рисаль шлет ему свой автопортрет, наскоро нарисованный карандашом. С автопортрета на нас смотрит совсем еще молодой человек: непослушные волосы разделены косым пробором, разрез глаз делает его похожим скорее на китайца, а в самих глазах не то насмешливость, не то удивление…
Нередко бывает, что дружба, завязавшаяся по переписке, не выдерживает личной встречи, действительность не оправдывает ожиданий, возникающих из заочного знакомства. Здесь все по-другому: 13 мая 1887 года профессор Блюментритт с автопортретом Рисаля в руках встречает своего филиппинского друга, и они сразу же находят общий язык. Блюментритт поражен глубокой эрудицией Рисаля и наедине признается Виоле: «Рисаль — величайший сын Филиппин, его приход в мир такая же редкость, как появления яркой кометы, — они посещают нас раз в два столетия». Четыре дня друзья проводят вместе: ходят на экскурсии по живописным окрестностям Лейтмерица, посещают музеи, наносят визиты ученым — знакомым Блюментритта. В местном туристском клубе Рисаль по просьбе своего австрийского друга произносит речь на немецком языке: «Я восхищен вашей любовью к родному краю, вашим преклонением перед красотой природы. У нас она ярче, сверкает всеми красками, но красота пейзажа и идиллия украшают Богемию… Лучшее уединение — в тиши лесов, в созерцании облаков, плывущих над нами, в восхищении красотой цветов, в пении птиц…» Пышность элоквенции Рисаля непривычна для слушателей, но она приходится им по душе, и его речь встречают бурей аплодисментов, «чрезвычайно необычных, — отмечает Блюментритт, — для моих чрезмерно холодных соотечественников».
Блюментритт подробно расспрашивает о положении дел на Филиппинах, о разногласиях среди эмигрантов. Рисаль говорит ему о расколе на умеренных и радикалов, рассказывает о выставке, о злобных писаниях Киокиапа. Излагает он и свою позицию. Она несколько тревожит Блюментритта, который со свойственной ему экзальтацией переживает за нового друга. Пока он не высказывает свои опасения вслух, но уже заготавливает аргументы, надеясь повлиять на Рисаля и уберечь его от возможных бед.
Не только герр профессор очарован Рисалем — вся его семья покорена гостем, даже четырехлетняя дочь Блюментритта с плачем бежит за поездом, увозящим ее взрослого друга. Есть что-то в этом человеке, что неудержимо влечет к нему людей, что даже мимолетную встречу с ним заставляет считать важным событием.
Рисаль и Виола, посетив Прагу и Брно (местные газеты пишут о них как о «чрезвычайно талантливых и очаровательных господах»), прибывают в Вену, где задерживаются на несколько дней. Рисалю вручают посылку — это булавка с бриллиантом, которую он потерял как-то во время обеда в отеле. Рисаля (в который раз!) изумляет немецкая честность, он искренне растроган и пишет прочувствованное письмо Блюментритту. Вообще же к драгоценным камням он питает что-то вроде пристрастия: то ли потому, что они сами по себе привлекали его, то ли под влиянием Дюма и его героя графа Монте-Кристо. Во всяком случае, в своих дневниковых записях о посещениях музеев драгоценным камням он посвящает самые вдохновенные строки, о них же благоговейно пишет семье, а когда у него заводятся деньги, он предпочитает покупать камни.
Посетив Мюнхен и Нюрнберг, Рисаль и Виола отправляются в Швейцарию — Базель, Берн, Лозанна и Женева лежат на их пути. В Женеве, совершив прогулку по озеру, друзья расстаются: Максимо Виола едет в Испанию, а Рисаль — в Италию. Осмотрев Венецию, он прибывает в Вечный город. «Я дышу тем же воздухом, — пишет он Блюментритту, — которым дышали римские герои. Я почтительно приветствую каждую статую, и мне, бедному жителю маленьких островов, кажется, что я нахожусь в святая святых. Мои любимые места — Колизей и Форум. Там я сидел часами, пытаясь вызвать их к жизни…» Этому занятию — оживлению теней прошлого среди римских развалин — предавались лучшие умы Европы начиная с эпохи Возрождения.
Из Рима Рисаль поездом отправляется в Марсель и там 3 июля 1887 года садится на пароход — тот самый, который за пять лет до того доставил его в Европу. Но пассажир уже другой — не всему удивляющийся индио, а человек, впитавший в себя достижения европейской культуры и говорящий чуть ли не со всеми попутчиками на их языках, беседующий о Шекспире, Гете и Гюго.
Что же усвоил он в Европе, что произошло в его душе за годы жизни на чужбине? Прежде всего он приобщился к европейской науке, обрел уверенность в себе. В последней четверти XIX века их было много в Европе — уверенных в себе людей, которые твердо знали, куда идет мир, и спокойно взирали на него из-под котелков. Наследники просветителей, прошедшие через позитивизм, они были уверены: все определяет прогресс, они — его слуги, они движут мир вперед, их ничто не остановит. Прогресс для них означает усиление и укрепление рационального начала, торжество науки и разума. Они ощущают свою причастность к величественному поступательному движению. Ощущает ее и Рисаль. В этом проявляются особенности «переживания истории» Рисалем. Сложилось оно под влиянием Иоганна Гердера — Рисаль тщательно изучал его труды и имел в личной библиотеке полное собрание его сочинений. Он явственно осознает гармонию между своими устремлениями и направлением исторического развития. Оно, естественно, понимается идеалистически — как неотвратимое торжество разума и гармонии. Кажется, что еще немного — и наступит их окончательный триумф. Рисаль считает, что своей деятельностью он способствует этому триумфу, и чувствует глубочайшую уверенность в своей правоте.