Конечно, подлинные движущие силы истории остаются скрытыми от Рисаля. Уже написаны «Манифест Коммунистической партии», «Капитал», но Рисаль этих работ не читал (во всем его наследии нет ни одного упоминания имен основоположников марксизма). Все больше людей — и не в котелках, а в рабочих блузах — понимают, что строй, которым восхищается Рисаль, обречен. Капитализм еще развивается по восходящей линии, буржуазия еще подпевает «Марсельезе», и Рисаль искренне полагает, что служит делу прогресса, которому препятствуют темные силы деспотизма и невежества. Но они бессильны остановить ход истории — вспомним цитированный выше панегирик прогрессу философа Тасио («Догма, эшафот и костер, стараясь остановить прогресс, лишь ускоряют его»).
Между тем и в самой буржуазной мысли уже проскальзывают сомнения относительно настоящего благополучия и особенно относительно будущего (достаточно назвать труды Киркегора). Но Рисалю они неведомы. Он служит прогрессу и, если надо, сам готов взойти на эшафот для его ускорения — в его трудах рассыпано множество указаний на это. Сознавая всю опасность возвращения на Филиппины, он тем не менее стремится туда. И когда последнее препятствие — запрет отца — отпадает, он едет домой. Для Рисаля сомнений нет: он должен вернуться из царства свободы, каким представляется ему Европа, в царство рабства, чтобы ускорить и там торжество разума, пусть даже ценой собственной жизни («Не есть ли это великолепное прощание с Европой предзнаменование ужасного приема на Филиппинах?» — пишет он).
Без колебаний он идет навстречу судьбе. Причем идет не слепо — у него есть программа: бороться за дело Филиппин, за предоставление им всех прав, которыми пользуются испанцы. Если же Испания откажется предоставить такие права, тогда придется бороться за отделение от нее. Так, в середине 1887 года впервые в истории общественной мысли Филиппин формулируется требование: права во что бы то ни стало, даже ценой отделения от Испании. Рядом с идеей ассимиляции возникает идея сепаратизма. Она уже сложилась в сознании Рисаля, но характерно, что пока он не излагает ее публично, — видимо, боясь отпугнуть ассимиляционистов, у которых, считает он, есть шанс и к которым он продолжает причислять и себя; сепаратизм для него пока альтернативный, а не главный путь. О том, что эта мысль созрела, свидетельствует переписка с Блюментриттом. Еще во время пребывания в Лейтмерице он изложил австрийскому другу свои взгляды и новую программу, предусматривающую уже возможность отделения Филиппин. Блюментритт встревожен и шлет вслед Рисалю письмо, в котором предостерегает против «необдуманных действий». В ответ Рисаль пишет: «Уверяю вас, я не хочу участвовать в заговорах, которые считаю слишком поспешными и рискованными. Однако, если правительство принудит нас к этому, то есть если нам не останется никакой надежды, кроме того, чтобы искать свою гибель в войне, когда филиппинцы предпочтут умереть, чем жить и дальше в нищете, тогда я тоже сделаюсь сторонником насильственных методов. Что мы изберем — мир или гибель, — зависит от Испании».
Характерно, что Рисаль считает себя вынужденным стать сторонником отделения, — не он сам, не филиппинцы, а Испания повинна в этом. Сделать выбор заставляет ход истории. Пока он верит, что выбор еще есть. Новое (сепаратизм) уживается в нем со старым (ассимиляционизмом), он вовсе не отказывается от прежних взглядов, но, единственный среди филиппинцев, осознает, что, возможно, придется пойти по другому пути. Он еще храпит эти мысли при себе, поделившись ими только с Блюментриттом. Они проносятся в его голове, когда он плывет по знакомому маршруту, посещает те же порты, что и пять лет назад. Теперь эти города не кажутся ему столь заманчивыми и прекрасными. К тому же он совсем отвык от тропиков, отвык от жары и жалуется на нее точно так же, как в Европе жаловался на холод. И его описания морских пейзажей стали менее восторженными.
Прежние наклонности к провидению будущего сильны в нем, и он записывает в дневнике сон: «Мне снилось, что я встретил отца, он был бледен и худ. Я хотел обнять его, но он отстранился и показал мне что-то на земле. Я посмотрел вниз и увидел голову черного оленя — из нее выползала змея, которая старалась обвиться вокруг меня. Посмотрим, суждено ли мне посмеяться над этим сном».
Пятого августа 1887 года Рисаль сходит на берег в Маниле.
НА РОДИНЕ
Когда же я вернуться решил
птенцом усталым
к любви моей далекой,
к отцовскому гнезду —
отчизну опалило
горячим грозным шквалом,
и подломились крылья,
и дом смело обвалом,
и честь продали в рабство
у мира на виду.
Его никто не встречает: ни родственники, ни друзья, ни враги. Родственники в Каламбе, они знают, что Пепе должен вернуться, но не знают когда. Леонор, о которой Рисаль ни на минуту не забывал в годы скитаний, за несколько месяцев до его приезда переехала вместе с родителями в город Дагупан — столицу провинции Пангасинан, километрах в 150 к северу от Манилы, Что до врагов, то они просто не представляют, как возмутитель общественного спокойствия может предстать перед столь задетыми им властями, — ведь как раз в это время на Филиппинах бушует буря, поднятая «Злокачественной опухолью». Молчит пресса, молчат власти — и светские и духовные.
Два дня Рисаль проводит в Маниле — посещает друзей и выясняет судьбу своего романа. Основная часть тиража задержана на таможне. Но немало экземпляров удалось доставить в книжную лавку «Ла Гран Бретанья», снабдив их суперобложкой с надписью: «Жемчужины испанской поэзии. Том II». Прием рассчитан на чудовищную лень таможенных чиновников: ведь достаточно открыть книгу, чтобы убедиться, что она содержит прозаический текст, а не поэзию. Но друзья Рисаля знают нравы испанского чиновничества. «Ла Гран Бретанья» распродала имеющиеся экземпляры в два-три дня. Книгу стали перепродавать, за нее платили вдвое и втрое, а потом и вдесятеро. Самому автору с большим трудом удается купить весьма зачитанный экземпляр. Похвалы сыплются со всех сторон — роман Рисаля сравнивают с «Дон Кихотом» Сервантеса: не по сходству содержания, разумеется, а по глубине раскрытия «души народа». Но предостережений все же больше, чем похвал. Отрицательная реакция монахов ни для кого не секрет, для многих Рисаль становится отмеченным печатью проклятия, «флибустьером» в филиппинском понимании этого слова, то есть человеком, выступающим против колониальных властей и потому обреченным. Многие из прежних друзей сторонятся его, те, кто сохраняет остатки порядочности, через третьих лиц просят не искать встреч с ними и настоятельно рекомендуют ему уехать незамедлительно.
«Моя книга, — пишет Рисаль Блюментритту, — наделала много шума. Все меня о ней спрашивают… Филиппинцы боятся и за меня, и за себя».
Это уязвляет Рисаля, но не такой он человек, чтобы бежать от опасности. Сам он считает, что никакой опасности нет, страхи друзей сильно преувеличены, а то и вовсе несостоятельны. Через два дня он садится на небольшое суденышко и хорошо знакомым ему маршрутом — по реке Пасиг и озеру Лагуна де Бай — прибывает в родную Каламбу. С бьющимся сердцем ступает он на родную землю и медленно идет к отчему дому. Там уже знают, что он должен вот-вот появиться, — слух о его приезде уже дошел из Манилы. Мать и сестры со слезами радости обнимают дорогого Пепе. Мужчины ведут себя сдержаннее. Дон Франсиско ясно дает понять, что блудный сын прощен, но прощен за проступки, которые дон Франсиско по-прежнему считает недопустимыми (тайный отъезд и опасная деятельность в Европе, наконец, книга, которая сразу ставит сына в ряды «флибустьеров»). И все же он рад видеть сына…