Если юный Рисаль в своих ранних стихотворениях пел гимны испанским колонизаторам, гордился своей причастностью к «открывателям», а не к «открываемым», то теперь он пишет: «Как удивительна судьба иных народов!.. Из-за того, что мореплаватель причалит к их берегу, они утрачивают свободу, оказываются в подчинении, в рабстве не только у этого мореплавателя, но и у всех его соотечественников, и не на одно поколение, а навсегда! Какое странное понятие о справедливости! После этого, пожалуй, признаешь за человеком право уничтожать всякого незваного пришельца как самое опасное чудовище, извергнутое морской пучиной!»
Два взаимоисключающих начала проявляются в описании методов достижения независимости. С одной стороны, Симон готовит кровавую бойню, не останавливаясь перед провокациями и используя народ, который он, несомненно, любит, но который, по его мнению, все равно не способен понять свое благо, а потому должен послушно приносить жертвы, не понимая, во имя чего он это делает. Рисаль не раз заявлял, что и сам может оказаться вынужденным прибегнуть к насилию, причем насилие понималось им прежде всего как заговорщическая деятельность узкого круга руководителей, использующих все доступные средства для провоцирования выступления масс.
С другой стороны, утонченный илюстрадо, впитавший в себя весь комплекс либерально-демократических идей Европы, не мог не ужасаться предстоящему кровопролитию. Для него существует дилемма: либо кровавая революция, либо постепенное «созревание» для свободы. О широком революционном выступлении масс, в ходе которого как раз и осуществляется наиболее последовательно и быстро духовное преобразование народа, он даже не помышляет. Здесь сказывается его классовая ограниченность: честный демократ остается илюстрадо и в своем предвидении будущего не находит места для революционной самодеятельности народа.
Монахи по-прежнему гнусные негодяи, занимающиеся на страницах романа саморазоблачениями. Заданность персонажей не изжита и здесь — они слишком прямо выражают взгляды автора. Читатель, воспитанный на иных литературных нормах, не может не воспринимать это как недостаток. Однако идейно-эстетические запросы филиппинского читателя иные: убедительность образа для него только выигрывает благодаря откровенной заданности. А Рисаль пишет для филиппинцев, его творчество есть этап, притом этап важнейший, в становлении филиппинской литературы, а не в процессе развития европейской, точнее, испанской словесности. Подразумеваемый читатель романа — филиппинец, и только филиппинец. В романе масса реалий, которые испанцу просто непонятны. Приведем один пример.
Зло высмеивая филиппинцев, старающихся подражать испанцам, Рисаль пишет, что один из них пытается без всяких оснований прослыть метисом, на что собеседник возражает:
«— Но ведь дочери-то у него совсем белые…
— Да, да, поэтому-то рис и поднялся в цене, хотя они питаются исключительно хлебом!»
Рисаль даже не утруждает себя разъяснением, которое здесь явно необходимо: филиппинские красавицы (и по сей день стремящиеся выглядеть побелее) густо пудрятся рисовой мукой — отсюда повышение цен на рис. Но такие разъяснения и не нужны тем, кому адресуется роман, то есть филиппинцам.
Рисаль много занимался психологией филиппинцев, проникнув в такие ее глубины, что его выводы и поныне сохраняют научную ценность. В романе он дает не менее глубокое художественное описание этой психологии. Не раз он пишет об амоке, психическом расстройстве, встречающемся у малайских народов (в европейской литературе его хорошо изобразил Стефан Цвейг). Амок — состояние безумия, вызываемое неспособностью выполнить свой моральный долг (например, бедняк не в силах прокормить семью). В приступе амока человек убивает всех без разбора — бывает, жену, детей, всех подвернувшихся под руку, пока его самого не прикончат. Амок есть патологическая попытка распадающейся личности самоутвердиться, уже находясь за гранью безумия. Нам неизвестно клиническое описание амока, но в литературе стран, где он встречается, неизменно указывается на два признака: багровый туман и звон в ушах. Вот как Рисаль описывает реакцию своего героя Талеса на известие о том, что у него отняли землю: «Бедняга побледнел, в ушах у него зазвенело, перед глазами поплыл красный туман, и в этом тумане возникли образы его жены и дочери, бледных, истощенных, умирающих от болотной лихорадки». И еще раз: «В ушах у Талеса зашумело, в висках будто застучали молотки, багровый туман поплыл перед глазами, он снова увидел трупы жены и дочери, а рядом увидел этого хохочущего негодяя и монаха, хватающегося за живот».
Художественное время во втором романе воображаемое (Рисаль пишет о будущем), но привязка к календарю не вызывает трудностей. Действие происходит через тринадцать лет после событий, описанных в первом романе, о чем Рисаль упоминает неоднократно. Из этого следует, что события, описанные во втором романе, должны произойти, по мнению Рисаля, в 1895 году, то есть через четыре года после написания. Антииспанская национально-освободительная революция начнется в 1896 году, на год позже срока, предсказанного Рисалем, и по своим методам будет схожа, особенно на первых порах, с методами Симона. Это свидетельствует о том, что Рисаль хорошо чувствует пульс истории и прекрасно знает психологи о своего народа.
На втором романе еще больше, чем на первом, сказывается влияние европейской приключенческой литературы. Как уже говорилось, Симон — это филиппинский Монте-Кристо, и его личная месть служит стержнем всего повествования. Влияние Дюма сразу же отмечается современниками и ставится Рисалю в заслугу. По выходе романа в свет филиппинская колония в Барселоне обращается к нему со следующими торжественными словами: «Прославленный патриот! Твое новое произведение, стиль которого сравним только со стилем Александра Дюма, читается с захватывающим интересом всей филиппинской колонией в Барселоне; оно является образцом, бесценной жемчужиной для испанской литературы, ныне находящейся в упадке. Твои периоды полны энергии и силы, что заставляет вспомнить страстность прокламаций… Его (романа. — И. П.) страницы — это поток возвышенных и патриотических мыслей… Как новый Моисей, своей бессмертной работой ты дал филиппинцам десять заповедей, выполнение которых приведет к политическому освобождению и человеческому благородству».
Оставим на совести авторов послания утверждение об упадке испанской литературы, усомнимся и в том, что труд Рисаля есть образец для нее. Но отметим то, что нами уже неоднократно подчеркивалось: заимствования (в данном случае у Дюма-отца), сентенции политического характера («страстность прокламаций») и возвышенный язык для филиппинских читателей неоспоримое достоинство. Таковы читательские запросы аудитории, таково и внутреннее понимание писателем своих обязанностей.
Восторженных отзывов много. Лопес Хаена, братья Пардо де Тавера, Хуан Луна и, конечно, верный друг Блюментритт восхищаются романом и спешат поведать автору о своем восторге. Но есть отзывы и противоположного характера, причем не все они необоснованны.
Наиболее важно для Рисаля мнение дель Пилара. Он заранее ждет отрицательного отзыва, что видно из сопроводительного письма, посланного вместе с экземпляром романа: «Лучше поручить отрецензировать роман тому, кто хуже всего о нем думает, или вовсе обойтись без рецензии. Как хотите… Лучше было бы, если бы «Соли» подвергла мою работу нападкам, тогда она завоюет репутацию противницы подрывных идей… «Соли» может создать рекламу, когда я уеду, но лучше не стоит, мне все равно, все бесполезно».
Дель Пилар откровенно пишет, что роман ему не нравится, на что Рисаль отвечает: «Благодарю тебя за отзыв о моей книге, я высоко ценю твой вердикт — «Мятеж» хуже «Ноли». Говоря откровенно, без всякой иронии и двусмысленности, я и сам разделяю твое мнение. И для меня «Фили» хуже «Ноли», поэтому я не без горечи читаю письма тех, что считает наоборот. Блюментритт, все друзья в Париже и Барселоне твердят мне. что «Мятеж» лучше, потому что они хотят быть любезными; я приписываю это их доброте, ты — первый, кто говорит мне правду и чье мнение совпадает с моим. Мне это льстит — значит, я еще не потерял способность оценивать себя».