У Рисаля, как и у Вольтера, бог есть логическое звено рассуждений, он — от логики, не от веры, он — геометр, а не бог откровения. Рисаль сохраняет веру в существование бога (точнее, допускает его как необходимое звено рассуждений), но отодвигает его в туманную даль первопричин, фактически не допуская его вмешательства в дела им же созданного мира. Конечно, отсюда еще неблизко до подлинно научной картины мира, но не следует забывать, что Рисаль — порождение определенной страны и определенной культуры, в рамках которых провозглашение подобных взглядов есть гигантский шаг вперед на пути высвобождения разума от гнета церковных догматов.
Что до попыток представить себе бога, то Рисаль резонно замечает, что каждый представляет его себе в меру собственного воображения, присовокупив известную со времен античности мысль, что, «если бы бык мог представить себе бога, он вообразил бы его с рогами, громко мычащим». Всякий добрый католик просто проклял бы автора подобных сентенций, но иезуита Пастельса пронять нелегко. Он пишет в ответ, что бог создал человека, а не наоборот, и может общаться с ним: «Он, создавший глаза, и не видит? Он, создавший уши, и не слышит?», на что Рисаль, подхватив декламационный стиль Пастельса, отвечает от имени все того же быка: «Он, создавший рога, и не бодается?»
Итак, бог Рисаля таков, что сказать о нем, в сущности, нечего. Человеку он предстает как нечто безликое, стоящее за предметами и явлениями мира, в которых он только угадывается. На место живого любящего бога ставится, как говорят католические теологи, унылый рок.
Относительно откровения Рисаль заявляет, что в нем отчетливо слышится голос человека, голос эпохи. «Я, — пишет Рисаль, — верю в откровение, но только в живое откровение природы, окружающей нас, в могучий голос — вечный, непрекращающийся, непогрешимый, ясный, отчетливый и универсальный, как и существо, от которого он исходит». И здесь вера в творца, но при этом отрицание его вмешательства в дела мира, которым правят естественные законы.
Как следствие не признает Рисаль и авторитета католической церкви; «Католическая церковь, — пишет он Пастельсу, — представляет собой институт более совершенный, чем другие, но институт человеческий, со всеми пороками, ошибками и недостатками, свойственными творениям человека. Она (эта церковь. — И. П.) более ученая, более ловко построенная, чем многие другие религии, поскольку она — прямая наследница наук, религии, политики и искусства Египта, Греции и Рима. Ее основания — в сердце народа, в фантазиях толпы, в женской любви». Отношение Рисаля к католической церкви не такое непримиримое, как у Вольтера (в одном из писем Рисаль говорит, что в вопросах религии Вольтер был слишком пристрастен), — для последнего она была «гадиной», для Рисаля же «гадина» не вся католическая церковь, а только монашеские ордены.
Такова суть ответов Рисаля Пастельсу. Не следует думать, что в общей картине спора Пастельс только обороняющаяся сторона и что его доводы выглядят жалкими в сравнении с доводами Рисаля. Провинциал иезуитов — опытный полемист, закаленный в спорах с еретиками. Он тонко выводит все нападки Рисаля на религию из его личных обид, и Рисалю приходится доказывать, что это не так; легко находит источники высказываний Рисаля. Отнюдь не отрицая разума, Пастельс восхваляет науку и требует лишь осветить ее «божественным светом»; соглашается, что у церкви есть много недостойных служителей, ловит Рисаля на неточностях и т. п. Но в главных вопросах он непримирим и утверждает, что без бога разум проституируется, свидетельство чего — французская революция, деятели которой «воздвигли статую богини разума, натурщицей же для нее послужила шлюха». Пастельс сознательно уклоняется от споров о политике, радуется, что Рисаль все же сохраняет веру в творца, и уговаривает его «сделать всего один шаг», приводя легенду о блудном сыне.
Рисаль этого шага не делает и в лоно церкви не возвращается. В последнем письме он заявляет, что предпочитает показаться невежливым, чем отказаться от своих убеждений. Это вызывает раздражение Пастельса, его заключительное послание не так убедительно, и почти все доводы в нем основываются на текстах из Священного писания, а как раз эти доводы Рисаль и не признает. Попытка вернуть в стадо «заблудшую овцу» не удается, переписка прекращается.
Ведя ожесточенный философско-богословский спор с Пастельсом, уделяя много времени предпринимательству, Рисаль осваивает еще одну сферу деятельности — педагогику. Будучи просветителем по своим убеждениям, он верит, что распространение образования само по себе способно изменить условия жизни. Он на себе познал все отрицательные последствия управляемой монахами системы просвещения, посвятив ей немало горьких страниц в «Злокачественной опухоли» и особенно в «Мятеже». На протяжении всей жизни он мечтает заняться педагогической деятельностью, чтобы на практике осуществить свои идеи.
Возможность применить их на практике представляется Рисалю только в Дапитане. Вначале он преподает вместе со своим бывшим учителем Франсиско де Паула Санчесом, а после его отъезда открывает свою школу, где собирает нескольких мальчиков и учит их испанскому и английскому языкам, математике, «а главное, я учу их вести себя как подобает мужчинам». Рисаль не берет плату за учебу, поскольку родители его учеников бедны. После отъезда Санчеса другой иезуит, уже упоминавшийся Обач, высказывает подозрение, что Рисаль сеет в юных сердцах не добрые семена, но плевелы, и школу закрывают.
В Дапитане же Рисаль — поначалу против воли — возобновляет медицинскую практику. Прежде всего он удаляет катаракту у приехавшей к нему матери, что у местных жителей вызывает потрясение: слепая становится зрячей. Сам Рисаль сердится: донья Теодора, ошеломленная удачным исходом операции, абсолютно не слушается сына. «Воодушевленная удачей, — жалуется он, — мама не слушается меня, сама встает, хлопочет по хозяйству, снимает повязку, а мне говорит, что ничего не будет. И вот результат — воспаление… Ее никто и ничто не может удержать, она читает, ходит на свету, трет глаза. Это же просто немыслимо! Теперь я понимаю, что врачам надо действительно запретить лечить членов своей семьи».
За Рисалем еще с Каламбы и Гонконга тянется слава врача-чудотворца, и больные приезжают к нему из многих стран, и все с записками: то от Басы, то от других соратников, то от родственников, То от колониальных чиновников. «Меня осаждают пациенты, — пишет Рисаль. — Принять их негде, оборудования почти никакого». Но отказать он не может. На вырученные от ведения плантационного хозяйства деньги он строит дом для приезжих больных, заказывает в Париже медицинское оборудование для глазной клиники и скоро получает несколько ящиков: линзы, искусственные глаза, необходимые приборы, в том числе микроскоп за 2000 франков. Все это стоит дорого, не говоря уже о пересылке, и ставший расчетливым Рисаль тяжело вздыхает: вряд ли расходы окупятся, ведь многие пациенты бедны — как с них потребуешь плату? Кое-кто пытается обмануть его: только что он сделал сложную операцию одной испанке, она жаловалась на бедность, и он взял с нее пять песо, а она потом всюду раструбила, как ловко обманула доверчивого доктора. Оказывается, она привезла с собой для уплаты доктору 200 песо, но не могла же она упустить возможность надуть его!
В целом он считает, что живет спокойно, размеренно, и так пишет о своей каждодневной жизни Блюментритту: «Опишу тебе, как мы живем. У меня три дома, один квадратный в плане, один шестиугольный и один восьмиугольный — все они сделаны из бамбука и пальмы нипа. В квадратном доме живут мама, сестра, Тринидад, мой племянник и я. В шестиугольном доме живут мои мальчики (ученики. — И. П.), в восьмиугольном — пациенты. Держу кур. Из моего дома слышно журчанье кристально чистого ручья — он бежит со скал. Виден пляж — у меня там две рыбацкие лодки типа каноэ. Много фруктовых деревьев. Есть кролики, собаки, кошки. Встаю рано, в 5 часов. Обхожу плантации, кормлю кур, бужу свой народ, отдаю распоряжения на день. В 7.30 завтрак — чай, булочки, сыр, сласти и т. д. Потом принимаю больных, которые приезжают ко мне. Затем надеваю костюм и на лодке отправляюсь в город, принимаю больных и там. Возвращаюсь в 12 и обедаю. После обеда — занятия с ребятами до четырех, а потом занимаюсь хозяйством. Вечерами — чтение и наука».