В поэме Рисаль воспевает прелести уединения, отрешенности от мира. Эта тема достаточно традиционна в поэзии как Запада, так и Востока: уход от житейских бурь считается завидной долей. В китайской поэзии бегство от людей и опрощение рассматривались как желанные для поэта; в испанской поэзии еще Лопе да Вега писал: «При всех житейских треволнениях у меня есть достояние /недоступное завистливому взору/ две книги, три картины, четыре цветка». А «бедную хижину» воспевал в «Буколиках» еще Вергилий. Словом, тема отшельничества, опрощения имеет давнюю традицию в мировой литературе.
Но дело в том, что филиппинской литературе эта тема вовсе несвойственна. До Рисаля мы не находим ее вообще, после него она тоже не появляется (единственное исключение — два-три стихотворения, созданные во время второй мировой войны, когда сельская жизнь воспевалась как убежище от военных невзгод, да и то ненадежное). Сознание филиппинцев, ориентированное на тесную связь со своим кланом, исключает тему отшельничества — вспомним, что и сам Рисаль становится отшельником не по своей воле и тяжело переживает одиночество. Стихотворение «Мой приют» единственное в своем роде, оно и сейчас представляется филиппинцам как нечто уникальное, неповторимее не только по стиховой организации, но и по теме; для многих из них это лучшее его поэтическое произведение.
Образная система этого стихотворения, как всегда у Рисаля, разнообразна и неоднородна. В «морских строфах» он пользуется филиппинским культурным кодом, употребляет филиппинские реалии: птица калау, пальма нипа и т. п. Но вот уподобление цветущей поры жизни апрелю — явный переход на испанский код: именно в Испании апрель — пора цветения, тогда как на Филиппинах апрель — «мертвый месяц», месяц засухи перед сезоном дождей. При анализе поэзии Рисаля все время приходится помнить, что перед нами филиппинский поэт, воспитанный на испанской культуре, и смешение (далеко не всегда органичное) разных культурных кодов — характернейшая черта его поэзии.
Обращает на себя внимание слияние поэтического «я» с природой, в чем можно усмотреть проявление традиционного филиппинского мировоззрения, основанного на нераздельности человека и природы, которая в этом стихотворении является не просто фоном, а как бы продолжением человека: волнение в природе (буря) немедленно воспроизводится в душе лирического героя, и наоборот: душевное волнение вызывает бушевание стихий; человек и природа, в сущности, одно. Видимо, именно это слияние делает все стихотворение столь созвучным филиппинской душе: она узнает здесь свое, родное, которое прорывается сквозь завесу чужого языка и непривычного «отшельнического» пафоса.
Впрочем, одических стихотворений в период дапитанской ссылки Рисаль практически и не создает. Только однажды в нем просыпается прежний певец, выразитель веры в светлое будущее. Предстоит праздник — традиционная фиеста в местечке Талисай, где расположено поместье Рисаля, на таких праздниках всегда важную роль играют поэтические состязания. Рисаль пишет «Гимн Талисаю», который исполняют во время торжеств его ученики. Вторая строфа гимна в буквальном переводе звучит так: «Мы дети, мы недавно родились, / наша душа расцветает. / А завтра мы будем сильными мужчинами, / которые будут знать, как защищать свои семьи, / мы дети, которых ничто не испугает, / ни волны, ни буря, ни гром, / сильной рукой со спокойным лицом / мы будем знать, как бороться в минуту опасности». Впоследствии именно в этих строках судьи усмотрят призыв к восстанию, «пристегнув» к ним еще три строки: «Наши руки владеют / ножом, пером и мотыгой, / этими друзьями могучего разума». «Владеют ножом». Это для чего же? Ясно, для того, чтобы перерезать глотки испанцам.
Но «Гимн Талисаю» — исключение. Преобладают скорбные, элегические мотивы. Они находят дальнейшее развитие в «Песне странника», написанной в 1896 году, когда Рисаль собирается покинуть Филиппины и предвидит новые годы скитаний, а потому возвращается к теме странничества.
Здесь Рисаль уподобляет себя «оторванному листку» — вечный образ мировой поэзии. Странник ищет счастья, но ему не дано найти его, скорее всего «в могиле безвестной / он навеки покой обретет», в его душе — пустота, не заполненная любовью. Страннику некуда идти, дома он найдет только «снег и руины» (здесь Рисаль опять смешивает два культурных кода: само слово «снег» ничего не говорит филиппинцам). Надо просто идти, неизвестно куда, и «пусть другие поют о любви». Тема странничества — вообще тема дороги — столь же несвойственна филиппинской поэзии, как и тема отшельничества. Укорененность в роду, в клане, в общине — вот высшая ценность, достойная быть воспетой; «уходить и уединяться» — не филиппинский идеал, а если это и происходит, то всегда не по доброй воле; это — несчастье, удар судьбы, а не свободный выбор, и завидовать тут нечему. Но скитаться на чужбине филиппинцам, в том числе и филиппинским поэтам, приходилось довольно часто, поэтому тема скитаний все же встречается в филиппинской поэзии.
Тема отрешенности, проходящая через всю поэзию дапитанского периода, не означает, что изгнанник безропотно принимает свою судьбу. Такой вывод можно сделать из стихов, но не из конкретных действий Рисаля; как это не раз бывало в мировой литературе, поэзия следует своим законам, а жизнь — своим. Поэт воспевает место изгнания и в то же время делает все возможное, чтобы покинуть его. Через три года он начинает осаждать власти просьбами облегчить его участь.
К этому его толкают и личные обстоятельства. В 1893 году умирает Леонор Ривера — весть об этом быстро доходит до Рисаля. На это событие он глухо откликается в «Моем приюте»:
Личная жизнь не удалась — в этом Рисаль уверен твердо. Недаром же он Лаонг Лаан — обреченный. Но в феврале 1895 года в его жизнь входит двадцатилетняя Хосефина — так на испанский лад именует ее Рисаль, на английском же она Джозефина Бракен. Она приезжает в Дапитан со слепым приемным отцом, Джорджем Тауфером, американцем по происхождению. Отец Хосефины, ирландец Джеймс Бракен, был капралом 28-го пехотного полка, квартировавшего в Гонконге. Он был человеком нестрогих правил, и от связи с китаянкой у него родилась дочь — Хосефина. Жена Джеймса умерла через несколько дней после ее рождения, и находчивый капрал зарегистрировал ребенка как законную дочь Джеймса и Элизабет Бракен. Но в церковных книгах (Бракен как ирландец был правоверным католиком) она значилась как католичка-евразийка. Как это нередко бывает при смешанных связях, в ней явно возобладали черты одного из родителей — отца. На вид она нисколько не напоминает китаянку, и только малый рост (чуть более полутора метров — обстоятельство немаловажное для Рисаля) выдает ее смешанное происхождение. Впрочем, жители Гонконга наметанным глазом определяют в ней китайскую кровь, а в те времена, в условиях жесткого расового деления, это чревато серьезными последствиями. Поэтому Хосефина тщательно скрывает тайну своего рождения.
Джеймс Бракен не очень пекся о дочери — он пристроил ее к своему знакомому, Тауферу, и скоро навсегда покинул Гонконг вместе со своим полком. Тауфер удочерил Хосефину, и она росла в его доме вместе с его родной дочерью Сарой. Тауфер не блистал образованием, не дал он его и своим дочерям. Он являл собой тип авантюриста середины прошлого века, который наконец успокоился, сколотив кое-какое состояние. Но в 1891 году его постигает одно несчастье за другим. Умирает его вторая жена, его капитал, вложенный в дома, быстро обесценивается: на Гонконг обрушивается чума, жители в панике бегут в Макао, цены на дома резко падают. И в довершение всего он слепнет. В Гонконге он жил чуть выше Реднаксела-тэрас — той самой, где обитал Рисаль. Он слышал о глазном враче-чудотворце и теперь, четыре года спустя, решает отправиться к нему на Филиппины. С огромным убытком он продает свою собственность и в сопровождении дочерей едет на Филиппины.