История замены Бланко Полавьехой в самый, казалось бы, неподходящий момент довольно типична для колониальной политики Испании на Филиппинах. И тут решающую роль сыграли монахи. Архиепископу Манилы, доминиканцу Носаледе, Бланко давно кажется слишком мягким. Правда, с началом восстания Бланко ввел военное положение в восьми провинциях, кое-кого посадил в тюрьму, кое-кого расстрелял. А результаты? Их нет, во многих местах правительственные войска терпят позорные поражения. Мало того, Бланко вдруг надумал объявить амнистию всем, кто сложит оружие к определенному дню (да как он смеет обещать пощаду дикарям?!), прекращает военные действия в провинции Кавите до прибытия подкреплений. И наконец, подозрительно долго возится с главным флибустьером — Рисалем.
Носаледа приглашает к себе провинциалов всех орденов, и церковники единодушно решают послать в Мадрид телеграмму следующего содержания: «Положение ухудшается. Мятеж ширится. Бездействие Бланко необъяснимо. Чтобы избежать опасности, нужно новое назначение». Монахи в Мадриде начинают суетиться, находят ходы к королеве-регентше Марии Кристине, и та назначает заместителем Бланко «христианского генерала» Камило де Полавьеху.
Второго декабря он прибывает в Манилу, а восьмого Бланко получает назначение в Испанию и двенадцатого вечером сдает дела Полавьехе.
Полавьеха — человек того же склада, что и «мясник» Бейлер. Он должен оправдать свою репутацию решительного военного, сторонника политики железа и крови. Но поскольку с «железом» пока неважно (подкреплений все еще недостаточно, тут его предшественник прав), проще всего это сделать «кровью» — ускорением процесса над Рисалем. Генерал отдает соответствующее распоряжение.
Но все же какое-то время на завершение процесса необходимо. А пока действуют распоряжения, отданные при Бланко: этот сторонник политики кнута и пряника благосклонно встретил просьбу Рисаля обратиться с манифестом к бунтовщикам.
Рисаль, как мы уже говорили, не считает вспыхнувшую борьбу своей. В этом оказывается его классовая ограниченность, и не только его, но и всех илюстрадос в целом. В сущности, они думают о низах примерно так же, как испанцы, — тут мы имеем яркий пример единообразия классового мышления, не знающего национальных и расовых границ. Для илюстрадос, как и для испанцев, существование Катипунана оказывается полной неожиданностью, ни о чем подобном они не могли и помыслить. В самом деле, в мадридских кафе они строили планы включения Филиппин в испанский мир, некоторые из них — прежде всего те, кто признает авторитет Рисаля, — допускают возможность вооруженного столкновения, которое, как им представляется, именно они должны подготовить и возглавить в удобный (с точки зрения международного и внутреннего положения) момент. И вдруг народные массы, в которых они видят лишь инструмент осуществления своих планов, не спросив их и не пригласив в руководители, создают организацию, поднимаются на борьбу с колонизаторами.
Рисаль обращается с увещеваниями к повстанцам. 15 декабря 1896 года он представляет «Манифест к некоторым филиппинцам», в котором пишет:
«Соотечественники! По возвращении из Испании я узнал, что мое имя служит боевым кличем для тех, кто восстал с оружием в руках…
Соотечественники! Я дал доказательства того, что больше всего я жажду свободы для нашей страны… Но в качестве предварительного условия я выдвигаю требование: просвещение нашего народа, чтобы через образование и труд наш народ обрел бы свое собственное лицо и стал достойным этих свобод. В своих трудах я рекомендовал учебу, гражданские добродетели, без которых не может быть освобождения. Я писал и повторял неоднократно, что реформы, если им суждено быть благодетельными, должны идти сверху, идущие же снизу (курсив Рисаля. — И. П.) ненадежны, непоследовательны и непрочны. Будучи воспитанным на этих идеях, я не могу не осудить — и я решительно осуждаю — это нелепое, дикое восстание, подготовленное за моей спиной, позорящее нас, филиппинцев, и отталкивающее тех, кто мог бы помочь нам. Я ужасаюсь его преступным методам и отказываюсь от участия в нем в любой форме, я до» глубины души сожалею о тех, кто позволил обмануть себя. Итак, возвращайтесь к вашим домам и да простит бог тех, кто действовал по дурному умыслу.
Хосе Рисаль
Королевский форт Сантьяго, 15 декабря 1896 г.».
Таков этот документ, скажем прямо, никак не служащий к нести Рисаля. Но документ этот существует и требует оценки. Не пытаясь обелить Рисаля, укажем еще раз на его классовую ограниченность, на неспособность илюстрадо понять страдания народа, наконец, даже на ужас перед стихией народного гнева («преступные методы»). Сказывается в «Манифесте» и ущемленное самолюбие («восстание, подготовленное за моей спиной»). Ничто не свидетельствует о том, что, вызвавшись написать «Манифест», Рисаль уступает нажиму — он ведет себя мужественно до конца. Но он уже не вождь филиппинцев: он перестал им быть в июле 1892 года, в момент ссылки в Дашатан. На основании «Манифеста» многие вообще отлучают Рисаля от революции. Понимая чувства, которые ими движут, все же следует сказать следующее.
Советская наука справедливо оценивает филиппинскую революцию 1896–1898 годов как национально-освободительную. И именно Рисаль сыграл колоссальную роль в создании национального единства, чувства национальной общности. В этом смысле революция, безусловно, была и его революцией. Эта его заслуга неоспорима, и не случайно восставшие использовали его имя как боевой клич. Эту заслугу никто не может отнять у Рисаля, даже он сам. В отношении Рисаля к революции есть элемент трагизма. Своими трудами он идейно подготовил революцию, и он же ее отвергает. Прибегая к сравнению, которое лишь на первый взгляд может показаться натянутым, позволительно сказать, что дилемма, которая встает перед Рисалем, — это дилемма, которая могла бы встать перед французским просветителем, доживи он до французской революции. Его трудно представить среди штурмовавших Бастилию, но люди, шедшие на штурм, были вдохновлены его идеями. Рисаль же видит, как его идеи, овладев массами, становятся материальной силой — и осуждает и массы, и их действия. Однако это не меняет хода истории.
Укажем также, что филиппинские повстанцы так никогда и не узнают о «Манифесте», ибо он не дойдет до них. Пенья дает такой отзыв о нем: «Ваше высокопревосходительство! Прилагаемое увещевание, с которым доктор Рисаль намерен обратиться к своим соотечественникам, не содержит патриотического возмущения против сепаратистских движений и тенденций, которое должно быть присуще всякому верному сыну Испании. В соответствии со своими опубликованными ранее взглядами д-р Рисаль ограничивается критикой нынешнего повстанческого движения как преждевременного… Сей манифест может быть суммирован в следующих словах: «В связи с предстоящим неизбежным поражением сложите оружие, соотечественники, а после я сам поведу вас в землю обетованную». Послание такого рода не только не принесет успокоения, но, напротив, будет способствовать подъему духа восстания, а посему публикация манифеста представляется нежелательной…» Генерал-губернатор соглашается с мнением Пеньи, и «Манифест» сдают в архив, откуда его извлекут только в 1906 году.
Полавьеха торопит подчиненных. Лейтенант Энрйке де Алькосер готовит обвинительную речь, заканчивает ее 21 декабря и на следующий день представляет ее защитнику. Тот скоро докладывает, что и у нею все готово. 24 декабря, в сочельник, Полавьеха приказывает начальнику манильского гарнизона назначить состав суда, и в день рождества список судей зачитывают Рисалю. Он не дает ни одного отвода. Председатель суда — подполковник-кавалерист, члены суда — сплошь капитаны: два пехотинца, кавалерист, артиллерист, сапер и интендант. Обвинитель и защитник — лейтенанты. Суд, объявляют Рисалю, состоится завтра. Весь день рождества Рисаль лихорадочно пишет «Дополнения к моей защите» — он не намерен идти на заклание без борьбы.
В 10 часов утра 26 декабря 1896 года Рисаля вводят в зал, украшенный испанскими флагами. За длинным столом сидят семь офицеров, одетых в парадную форму своих родов войск. Справа стол обвинителя. Рисаля усаживают за маленький столик напротив стола членов суда. Рядом с ним его защитник, лейтенант Луис Тавиель де Андраде. Они оба только что прошли через двор, где собралась толпа испанцев. «Расстрелять его!» — неслось со всех сторон. Собравшиеся грозили сами расправиться с бунтовщиком. Даже в зале суда Рисалю не развязывают рук: суд военный, никаких поблажек обвиняемому.