Подруги говорят: «Шебдиз понес». Не знали,
Что в ней самой желанья бунтовали.
Как тени, спутницы летят за нею вслед,
Хоть тень ее поймать, — но даже тени нет.
Подруги рыскали за ней до самой ночи,
И вот надежды нет, и мчаться нету мочи.
Водительница их во мраке, далеко.
Устали их тела, их душам нелегко.
К дворцу Михин-Бану стеклись порой ночною
Созвездья. Их луна — за черной пеленою.
Они, к престолу путь очами подметя,
Сказали о Ширин, волнуясь и грустя,
Сказали, не щадя ее судьбы каприза:
«Она не в силах, видно, удержать Шебдиза».
Встает Михин-Бану, внимает им, клянет
Несущий бедствия судьбы круговорот.
Сошла со ступеней, полна тоски и страха,-
И в прахе голова, склоненная до праха.
И, руки заломив над горестной главой,
Потоки слез лила, страх не скрывая свой.
Все плачет о Ширин, все поминает брата, —
Отца Ширин. Иль вновь к ней близится утрата?
«Не дурноглазым ли, — в сердцах твердит она, —
Я к одиночеству, к тоске присуждена?
О роза милая, ты сорвана! В какие
Ты брошена шипы и бедствия людские?
Иль более твоей не стою я любви?
За кем ты следуешь? Ты мне их назови!
О лань! Тебе свои наскучили газели?
Иль ты в плену у льва? О милая! Ужели?
Луна, зачем же ты ушла от звезд своих?
Не солнце ты, — луна. Ты быть должна меж них!
Моя душа — твой сад, о кипарис мой!
Жаждой Я по тебе томлюсь, грущу о ветке каждой.
Кому твой светит лик, о милая Луна?
Я горем и бедой рассудка лишена!»
Так до зари она стенала, и взрастали
Ее тоска и боль и возгласы печали.
Когда ж из кладезя, где замкнут был Бижен,
Светило дня взошло, свой расторгая плен, —
Войска к Михин-Бану явились и стояли
И приказания безмолвно ожидали.
Когда бы повелеть решила им Бану —
На молниях-конях обшарили б страну.
Но молвила Бану, что покидать не надо —
Подобно ей самой — отрад родного града.
Предвидела, она сию беду во сне:
Умчался сокол прочь, блестя в дневном огне.
Но только сожалеть она об этом стала,-
Уселся сокол вновь ей на руку устало.
Бану сказала им: «Хоть птицами нам стать,
Хоть знать все тайное нам было бы, под стать,
Но ведь не отыскать нам даже водопоя,
Где побыл мой Шебдиз, копытом землю роя,
За птицей быстрою не следует лететь.
Поймать не сможем дичь, увидевшую сеть.
Не плачь, что голубь твой твои покинул руки
Он — твой, он прилетит, не вытерпит разлуки.
Я молнии узрю, терпение храня,
Из-под копыт ее строптивого коня.
Сокровище мое отыщется, и снова
Я буду счастлива. Я к радости готова;
В сокровищницу вновь сокровище верну,
Даров на радости немало разверну.
И вот войска Бану, услышав эти речи,
Ей повинуются. А где Ширин? Далече.
Да, той порой Ширин кипучий нес Шебдиз,
А в мире для Ширин был «только лишь Парвиз.
С планетой схожая, неслась она; привала
Не делала нигде, неслась, не уставала.
Как будто бы гулям, свой повязавши плащ,
Селеньями неслась, и ветер был свистящ.
Грозили ей враги, неслась она в тревоге
По взгорьям, по степям, дорогой, без дороги.
Гороподобный конь был, словно ветер, скор.
Был ветер позади, как ряд мелькнувших гор.
Ведь, верно, знаешь ты старинное преданье,
Как встарь ворожея свершала волхнованье.
Не здесь ли зеркало она и гребешок
На землю бросила, и небо долгий срок
Их не могло найти: одно воздвигло горы,
Другой лесами стал, а ведьма, что просторы
Су мела преградить, вошла в стволы дерев
И в камни этих гор, — в свой колдовской посев.
Но путь все ж поддался наездницы усилью,
И взгорий и лесов она покрылась пылью.
Ее усталый лик стал призрачен и бел,
А нежный нрав ее в скитаньях погрубел.
Четырнадцатый день, сияя светлым ликом,
Луна свершала путь в горении великом.
Она спешит вперед — ей остановки нет, —
Расспрашивая всех, сама ища примет.
И побеждал скакун ветров прыгучих племя,