Сел на седло Шаиур, Хосрову дорогой.
Под ним гарцует, конь на поводу — другой.
Он в Медаин к Ширин свой бег направил скорый,
Но с месяц все ж искал тот месяц ясновзорый.
Стал сад Хосрова пуст, усладу не храня,
К нагорному дворцу Шапур погнал коня.
Стучит. Открыли дверь. Не говоря ни слова,
Страж пропустил его, узрев печать Хосрова.
И радостно идет в покой безвестный он,
В чертог, построенный для светоча времен.
Но лишь взглянул вокруг — где радости избыток?
Он хмурится: дворец? Иль место лютых пыток?
Как! Драгоценный перл с каменьями в ладу?
В раю рожденная запрятана в аду?
Стал лик его — рубин. Земли коснулся лаком
Он пред жемчужиной в смущении великом.
Хвалы ее красе он все же смог найти.
Затем спросил ее о трудностях пути.
Сказал, что будет он, как прежде, ей пригоден,
Что от ее колод колодник не свободен.
Что и невзгоды все и трудности прошли,
Что уж отрадный свет вздымается вдали.
«Пусть беспокойство ты перенесла такое,
Невзгоды кончены, ты дождалась покоя.
Но грустен этот край, он горестен, уныл,
Кто разум твой смутил и в сумрак заманил?
Как может светлая быть с этой мглою рядом?
Как может гурия довольствоваться адом?
Да, повод к этому, пожалуй, есть один:
Ведь ты — рубин; в камнях всегда лежит рубин».
В его речах узрев всю живопись Китая,
К своим желаньям ключ внезапно обретая,
Ширин прикрыла лик стыдливою рукой
И, восхвалив гонца, дала ответ такой:
«Когда б решилась я в напрасном упованье
Все беды передать в своем повествованье,
Все то, что на своем я видела пути,
Я не смогла бы слов для этого найти.
Был мне указан край: когда ж достигла сада,
Нашла проклятых в нем; взяла меня досада, —
Ведь без присмотра рой прислужниц посягнул
На чин дворца; в саду раскинулся разгул.
И руки, как Зухре, открыв, они в замену
Стыдливости свою всем объявили цену!
Невесте должно быть невинней голубиц.
Я удаления искала от блудниц.
Я от неистовых, едва их постигая,
Уединенного потребовала края.
Они же в ревности — ведь этот пламень яр —
Забросили меня в край беспричинных кар.
О город горести! О, нет мрачнее мира!
От горечи черны здесь камни, словно мирра.
Смолчала я, найдя удел мой полным зла.
Я с ними ладила. Что сделать я могла?»
Шапур сказал: «Вставай! К пути готовься снова.
Все указания имею от Хосррва».
И на спину коня вознес он розу роз,
В сад шахских помыслов Сладчайшую повез.
И, на Гульгуна сев и кинувши ограды,
Ширин была быстрей, чем быстрые Плеяды.
Благой Хумою стал блистательный Гульгун.
И мчалась, как пери, сладчайшая из Лун.
А вдалеке Хосров, меж горького досуга,
Все друга поминал, все ожидал он друга.
Да! Ожидание — тягчайшая беда.
Но кончится оно — все радостно тогда.
О ты, что вдаль взирал, не опуская вежды!
Надеющийся! Глянь — исполнены надежды.
Хосров узнает о смерти отца
Чуть опьяненный, шах вздремнул; мечтает он:
Его благой удел свой позабудет сон.
И вот спешит гонец, и вот он в шахском стане,
И развернул Слону рассказ об Индостане.
Фарфор китайский — взор: он влагой полонен.
Как волос негра — стан: весь изогнулся он.
О крючья черных строк О черная кручина!
Бесчинна смерть, — и пуст и Зенга трон и Чина.
Где шах? Лишь ты взирай на все его края.
Ему лишь посох дан, уж нет ему копья!
Владыка мира, верь, уж не увидит мира,
А ты — владычествуй, тебе дана порфира.
И приближенные, а было их не счесть,
Друг другу не сказавшему послали весть.
«Остерегайся. В путь сбирайся во мгновенье.
Мир выскользнет из рук, опасно промедленье.
Хоть в глине голова, — ты там ее не мой.
Хоть слово начал ты, умолкни, как немой».
Когда Хосров узрел, что дней круговоротом
Он трону обречен и горестным заботам, —
Постиг он: с индиго хранит поспешный рок
Бакан, и уксус дней от меда недалек,