-- Не нравится мне это, -- поморщился О'Брайен. -- Слишком уж отдает гипнозом.
-- Даже если так, то это самогипноз, к тому же бессознательный. В этом и состоит вся прелесть идеи. Давай-ка попробуем; двигай сюда стул.
Резерфорд потянулся за карандашом.
-- Эй, папа, -- вмешался Билл. -- А может, вы напишете эту штуку по-немецки?
Резерфорд и О'Брайен переглянулись, и в глазах у них вспыхнули дьявольские огоньки.
-- По-немецки... -- повторил Резерфорд. -- Ты ведь сдавал немецкий, правда, Джерри?
-- Да. И вы тоже его знаете. Почему бы и нет, можно написать и по-немецки. Нацистам, наверно, уже до чертиков надоел "Хорст Вессель".
-- Ну, ладно... так... ради пробы, -- сказал Резерфорд. -- Сначала ритм. Назойливый ритм, но с цезурой, чтобы избегнуть монотонности. Мелодия нам не нужна. -- Он принялся писать что-то на листке. -- Конечно, это маловероятно, и даже если получится, Вашингтон все равно этим не заинтересуется.
-- Мой дядя -- сенатор, -- мимоходом заметил О'Брайен.
ЛЕВОЙ!
ЛЕВОЙ!
ЛЕВАНТИНЕЦ с РЕВОЛЬВЕРОМ
ЛЕВАКОВ не ПЕРЕНОСИТ.
ХОТЯ держит нос НАЛЕВО
ЛЕВОЙ!
ЛЕВОЙ!
ЛЕВАНТИНЕЦ с РЕВОЛЬВЕРОМ...
-- Ну, а если я кое-что знаю об этом? - спросил сенатор О'Брайен.
Офицер разглядывал содержимое только что вскрытого конверта.
-- Мне вручили это пару недель назад, распорядившись, чтобы я не открывал его до получения приказа. И что теперь?
-- Вы прочли текст?
-- Прочел. Вы мучаете пленных немцев в адирондакском лагере. Дурите им голову считалкой, в которой, по-моему, смысла ни на грош.
-- Разумеется, ведь вы не знаете немецкого. Но на немцев это вроде бы действует.
-- Я знаю по сообщениям, что они много танцуют и поют.
-- Танцуют... не совсем так. Это неосознанные ритмические движения. И при этом они повторяют этот... -- как его? - ...семантический узор.
- У вас есть перевод?
- Есть, но по-английски это полная бессмыслица, а на немецком имеет подходящий ритм и мелодику. Я уже объяснял вам...
-- Я знаю, сенатор, знаю. Но у Военного департамента нет времени на теории.
-- Если говорить коротко, то я вам советую передавать эту "считалочку" как можно чаще в программах, предназначенных для Германии. Это может зацепить и дикторов, но они справятся. Впрочем, нацисты тоже, но прежде вся их хваленая организованность лопнет как мыльный пузырь. Привлеките к сотрудничеству радиостанции союзников...
-- Вы всерьез верите в это?
Сенатор рассмеялся.
-- Честно говоря, не очень. Но мой племянник почти убедил меня. Он помогал профессору Резерфорду разрабатывать эту... формулу.
-- И убедил вас?
-- Ну-у... не совсем. Но сам он ходит и постоянно бормочет ее по-немецки. То же самое и с Резерфордом. Так или иначе, вреда это не принесет, а я хотел бы изучить вопрос до конца.
-- И все же, -- офицер взглянул на стишок, -- чем может повредить человеку, если он будет повторять эту песенку? И каким образом это поможет нам?..
ЛЕВОЙ!
ЛЕВОЙ!
ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером
ЛЕВАков не ПЕРЕНОСИТ
ХОТЯ держит нос НАлево
ЛЕВОЙ!
ЛЕВОЙ!
-- Aber[4]! -- раздраженно сказал гауптман Харбен. -- Aber, aber, aber!
-- Никаких "но"! -- оборвал его командир, майор Эггерт. -- Деревню следует тщательно обыскать. Люди из ОКВ[5] остановятся здесь по пути на Восточный фронт, и мы должны быть уверены, что нигде нет спрятанного оружия.
-- Но мы обыскиваем эту деревню регулярно!
-- Ну так обыщите еще раз, -- распорядился Эггерт. -- Вы же знаете этих проклятых поляков. На минуту отвернешься, а они уже вытаскивают пушку прямо из воздуха. Мы не хотим, чтобы до фюрера дошли критические замечания по этому поводу. А теперь идите, мне нужно закончить рапорт. -- Он перелистал пачку записей. -- Поголовье скота, поголовье овец, ожидаемый урожай... Идите и дайте мне сосредоточиться. Повторяю приказ: тщательно все обыскать.
-- Хайль! -- угрюмо отсалютовал Харбен и повернулся кругом. По пути к двери его ноги сами нашли знакомый ритм, и он начал что-то бормотать.
-- Капитан Харбен!
Харбен остановился и повернулся к майору.
-- Что вы там, черт побери, бормочете под нос?
-- А-а, это... у солдат появилась новая строевая песня. Глупая, но запоминается хорошо. Под нее отлично маршируется.
-- Что еще за песня?
Харбен презрительно отмахнулся.
-- Полная бессмыслица. Значит, так: "Левой! Левой! Левантинец с револьвером..."
-- Ах эта! -- прервал его Эггерт. - Я ее слышал.
Харбен отсалютовал и вышел, шевеля губами. Эггерт склонился над рапортом, напрягая глаза -- свет был ни к черту. "Десять голов скота, негодных даже на убой, но коровы дают немного молока... Так, теперь пшеница -- с ней обстоит еще хуже. Интересно, чем живут эти поляки? Ну, по крайней мере леваков им нечего опасаться. А причем здесь леваки и то, что кто-то держит нос налево?
ЛЕВОЙ
ЛЕВОЙ
ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером
ЛЕВАков не ПЕРЕНОСИТ..."
Эггерт опомнился, и карандаш его вновь забегал по бумаге. Пшеница... Он считал медленнее, чем обычно, потому что разум его снова и снова скатывался в колею вздорного ритма.
"Verdammt[6]! Я не позволю... Количество жителей деревни: тридцать семей... а случаем не сорок? Да, сорок. Мужчины, женщины, дети, семьи, как правило, малочисленные. Левантинца тут днем с огнем не сыщешь. Не говоря уже о леваках. Левантинец. Леваки. Почему он не переносит леваков? Вздор! Неужели так важно, что какой-то несуществующий, гипотетический левантинец не переносит леваков, даже если держит нос налево...
ЛЕВОЙ
ЛЕВОЙ
ЛЕВАНтинец с РЕВОЛЬвером..."
-- Дьявол! -- не выдержал Эггерт и в ярости посмотрел на часы. -- Я уже давно должен был закончить этот рапорт. "С револьвером"! Тьфу!
Он еще раз склонился над столом, обещая себе не думать о...
Но то, о чем он не должен был думать, упрямо, как назойливая мышь, скреблось в уголках его души. Каждый раз, когда он вспоминал об этом, ему удавалось прогнать из головы этот вздор. К сожалению, он начал муштровать собственное подсознание: "Не думать об этом. Забыть".
"Что забыть?" -- автоматически спрашивало подсознание.
"Хотя держит нос НАЛЕво..."
"Ага!" -- говорило подсознание.
Патруль не проявлял особого усердия и рвения, солдаты не могли как следует сосредоточиться на задании. Харбен выкрикивал приказы, пот тек у него под мундиром, жесткая ткань царапала, он чувствовал на себе недобрые выжидающие взгляды поляков. Именно это было самым худшим для солдата оккупационной армии -- чувство того, что побежденные чего-то ждут. Ну что ж...
-- Обыскать! -- распорядился Харбен. -- Двойками. И тщательно.
Солдаты старались. Они расхаживали по деревне взад и вперед под затверженный назойливый ритм, шевеля при этом губами. Это, конечно, ничему не вредило. Единственный инцидент произошел на чердаке, где двое солдат проводили обыск. Харбен заглянул туда на предмет проверки и не поверил собственным глазам: один из солдат, открыв ветхий буфет, спокойно посмотрел на заржавевший карабин, что там стоял, и закрыл дверцу. На мгновение Харбен потерял дар речи. Солдат же как ни в чем не бывало продолжал обыск.
-- Смирно! -- рявкнул Харбен.
Стукнули каблуки.
-- Фогель, я все видел!
-- Да, господин капитан... -- Широкое лицо Фогеля выражало искреннее удивление.
-- Мы ищем оружие. Может, поляки заплатили тебе, чтобы ты не замечал его?
Фогель покраснел.
-- Никак нет, господин капитан.
Харбен открыл буфет и вынул ржавый древний карабин. Как оружие он явно никуда не годился, но его все равно следовало конфисковать. У Фогеля отвисла челюсть.
-- Ну?
-- Я... я его не видел, господин капитан.
Харбен засопел от злости.
-- Я тебе не идиот, Фогель! Я следил за тобой и видел, как ты смотрел прямо на это ружье. Хочешь убедить меня...
Воцарилась тишина.
-- Я его не видел, господин капитан, -- упрямо повторил Фогель.
-- Вот как? Ты становишься рассеянным. Я знаю, что ты, Фогель, не принял бы взятки -- ведь ты преданный член партии. Но если уж ты что-то делаешь, то пользуйся при этом головой. Витание в облаках не доводит до добра в оккупированной стране. Продолжать обыск!