Случалось, он вставал среди ночи и одевался. Он был не в силах долее лежать в разворошенной постели в тисках узкой и длинной комнаты, не желающей отпускать от себя мрак и остававшейся темной даже тогда, когда небо снаружи окрашивалось лучами восхода. Нередко, во втором или третьем часу ночи, он закрывал за собой двери квартиры и спускался по неосвещенной лестнице на улицу. Город, исхоженный им вдоль и поперек днем и по вечерам, обладал неведомой и безгласной властью над ним. Он выводил Северина из кошмара снов в свои объятья. И Северин, поеживаясь от холода и зажав в зубах потухшую сигарету, шествовал мимо спящих домов, глядя, как гаснут последние огни в окнах, и вслушиваясь в песни возвращающихся домой гуляк и в тяжелую поступь ночных патрулей. Когда-то и он частенько шел домой по ночам, разгоряченный вином и оглушенный шумом трактира. Однако он не мог не замечать, что сейчас все по-иному. Разум его оставался ясным и чутким; он видел, как ночь меняет вещи вокруг и они начинают жить второй, отличной от дневной, жизнью. Видел, как скучные безлюдные площади преображаются в меланхолические пейзажи, а узкие переулки превращаются в сочащиеся влагой крепостные темницы. Этот ночной непокой доводил его до самой городской окраины с ее бесконечными рядами казарм, выстроившимися впритык друг к другу, в Пятый округ, где легко заплутаться среди безликих современных улиц даже средь бела дня. Остатки бывшего еврейского квартала кое-где еще выглядывали из темноты; монастырь Братьев Милосердия громадой нависал над подступающими к нему новыми домами, не успевшими сбросить леса. На площади Франтишека у набережной горели два одиноких фонаря, и речные волны тяжело и монотонно бились о мост.
В ночных заведениях музыканты играли на хрипатых скрипках. Не раз Северин задерживался у мутного окошка, глядя в щель между портьерами. Он слышал, как на зеленом бильярдном столе сталкиваются шары, а в буфете звенит посуда. Двери открывались, и до него доносился пресный запах варева. Зима выдалась холодная, и он засовывал руки с до боли заледеневшими суставами поглубже в карманы. Бывало, он шел на звуки музыки. Заказывал горящий пунш и держал пальцы над голубым пламенем. От застоявшегося табачного дыма щипало глаза, но тепло помогало расслабиться.
Почти всегда он прятался от холода в одних и тех же местечках: в «Белом венке» на Фруктовом рынке, где гости спали прямо за столами, уронив головы на сложенные руки; в «Нычке» на Малой Карловой улице — он не раз оказывался там единственным посетителем; или в русской кофейне на границе между Прагой и Виноградами, куда любили наведываться чешские студенты. Эти заведения были знакомы ему со времен былых похождений. Теперь он сидел там, чужой и неприкаянный в мире, казавшемся нереальным и механическим, сидел в закусочных, открывавших взору всю глупость убогого веселья, в кафе с обитыми красным бархатом стульями, с посетителями, выглядящими как официанты, и официантами, смахивающими на посетителей. Он посмеивался над самим собой, вспоминая, как однажды пытался утолить здесь душевный голод. Прошли годы, но голод остался прежним. Даже стал горше, требовательнее, неумолимее. Его тревожная бессонница не имела ничего общего с лихим угаром давних дней, да и безразличие, парализующее его сейчас, не было похоже на то, что читалось на лицах кокоток, скучающих за мраморными столиками или подходящих к нему с предложением выпить чашечку чая. Он не знал, сколько ночей провел, кружа по городу и заходя в места, открытые до утра, но чувствовал, что кружит и кружит вокруг одной точки, будто посаженный на цепь зверь. И тогда с бессознательным ужасом он ощупывал карман, в котором хранил флакон с ядом. Как-то зимой, после бессонной ночи, он на рассвете зашел к Николаю.
Было довольно рано, когда звук дверного звонка торопливо и раздосадованно прокатился по коридору. Николай еще лежал в постели и принял гостя с откровенным изумлением. Однако, увидев обреченное, с залегшими под глазами тенями, лицо Северина, протянул ему руку.