Постепенно он понял, что ищет монахиню с глазами-звездами. По неясной причине он окрестил ее Региной и в конце концов сумел поверить, что так ее и зовут. Имя пришло ему в голову при их первой встрече на набережной, под акациями. Вспоминая монахиню, он по внезапному и непостижимому совпадению принимался думать о Миладе…
В тишине он размышлял о днях, когда любовь Зденки стала ему необходимой защитой. Он повторно переживал все, что произошло с тех пор. Слова старого Лазаря преследовали его, бессильные горькие слезы напоминали об умершем младенце. Потихоньку он начал осознавать, что идиллия этого лета была всего лишь иллюзией. Сонная душевная усталость заставила его думать, что он обрел покой и настоящее счастье. Но злые силы не дремали, они тайно одерживали верх, и пока он с улыбкой целовал уста своей девушки, они, подобно едкой кислоте, разъедали его изнутри. Смутная тень, от которой он бежал зимой, вновь возникла перед ним в темноте пустой церкви. Он никак не мог понять, виной ли тому Регина или Милада, и воспоминания о них странно сливались в единый образ. Участь Сюзанны говорила ему, что он ступил на темный и роковой путь, ведущий к горю и бедствиям, и радостям там не место. Он хотел бы защитить Зденку, но видел всю тщету этого порыва. В испуганной любви к ней он с ужасом разглядел мрачную страсть: он держал ее жизнь в своих руках и в любую секунду мог ее раздавить.
Северин вышел из церкви и потряс головой, прогоняя мысли. Полуденное солнце словно разливало теплый мед по улице, у стены стоял слепец со шляпой в руке и моргал. Бесценное сияние августа простиралось над крышами, будто поднимаясь вверх из желтых пригородных полей. Северин провел пальцами по лбу. Он неуверенно побрел дальше — благотворный самообман последних недель утратил над ним власть. Из открытых окон первых этажей то и дело доносились трели канареек, а наверху, на третьем этаже одного из домов, взвизгивала скрипка. Слышался какой-то гул, металлический лязг, становящийся все отчетливее. Часы на башнях пробили полдень.
Натан Майер предпочитал не выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение. С тех пор, как они вместе с Карлой открыли винный ресторанчик на темной улочке, он так ни разу не показался гостям. Он запирался у себя в комнате, где обитал среди книг и беспорядочно разбросанных по полу брошюр, и покидал ее только ночью, когда соседи ложились спать и больше не выходили на лестницу. Ему с легкостью могло быть лет сорок, но коротко подстриженные волосы и гладко выбритое лицо делали его моложе. О его прошлом почти ничего не знали. Отец Майера владел большим пивоваренным заводом в России и после смерти оставил сыну приличное состояние. Натан годами преспокойно жил на проценты с капитала. Его крутой нрав, не смягченный ни каплей добродушия, был словно создан для жизни в одиночестве. Они сошлись с Карлой по странной случайности, однако в его существовании мало что изменилось. Они обретались в одной квартире, но двери между их половинами чаще всего оставались закрыты. Поэтому те немногие, кто мимолетно сталкивался с Натаном, удивлялись и не могли понять, как вышло, что он пылко и настойчиво поддержал идею питейного заведения. Возможно, толчок дала Карла, чей неспокойный дух искал выхода из невыносимой монотонности их совместной жизни. Но он схватился за это предложение с фанатизмом, оставившим в недоумении даже ее, лучше всех знавшую об энергии, таившейся за его праздным покоем. Именно Натан открыл для всех Миладу, охотно поспособствовав ее успеху. Но когда дело наладилось и предприятие обрело многообещающее начало, он вернулся к привычной рутине и больше ни во что не вмешивался.
По крайней мере, так казалось: ведь никто не видел довольной усмешки на его тонких губах, когда ночью в комнату врывался шум музыки из ресторана. Окно оставалось открытым, Натан сидел, склонив голову, за письменным столом и внимал. Тихая улочка, зажатая меж высоких стен домов, собирала звуки и направляла их в его комнату. Он слушал, как звенят друг об друга бокалы, как ломкий смех Милады зажигает мужчин. Слушал пронзительные от возбуждения голоса посетителей, одурманенных вином и разговорами. На его гладком лице появлялось удовлетворенное выражение, и он кивал. В иные вечера внизу шумели по-другому: то были минуты вздохов и вскриков бурной, необузданной страсти, опасной и неудержимой. Пианино взрывалось горячими аккордами, тяжелые пальцы отстукивали на клавишах ликующие напевы, вальсы и марши. Тогда Натан Майер доставал из шкафа шляпу и пальто и спускался по лестнице. Невидимый и неузнанный, он стоял напротив ресторана и пересчитывал гостей, исчезающих внутри. Электрический фонарь выхватывал из темноты улицы яркий круг, заливая лица входящих белым светом. На какой-то миг Натану открывалось, что творится в душах у людей, застывающих у двери и мешкающих в слепящих лучах. В сиянии лампы человеческие лица прочитывались яснее и отчетливее, чем днем. Провалы глазниц, складки и тени у исполненных страха глаз, зажженные ночным кутежом зрачки. Натан опускал шляпу на лоб и поднимал воротник пальто. Недвижно стоя во тьме, он стерег дом.