Слова Алексия походили на слова преподобного, но вкладывал он в них куда более доступный смысл.
– Я пришел не нарушить, но соблюсти, так говорил Спаситель? – то ли утверждал, то ли спрашивал отец Алексий, и Афанасий, слышавший это от преподобного, согласно кивал. Говорил настоятель про основы веры, вздыхал о чистом служении, сокрушался об утрате благочестия, ругал монахов, живущих за счет подневольных смердов. Он точно готовился к прыжку, подтягивая одежду, проверяя сапоги, разминая тело.
В последний вечер, уже перед отъездом в Москву, отец Алексий наконец прыгнул. Все началось с горестного замечания самого Афанасия. Утром, омывая грудь настоятеля холодной водой, он воскликнул:
– А ведь этих разбойников в церкви крестили, давали целовать святое распятие, благословляли на праздники! Вера должна утончать, вести путем уважения, любви, справедливости. Как у него топор поднялся на священника? Се народ богоносец?
Отец Алексий как-то странно посмотрел на него.
– Отец Ефросин говорил мне, что ты готов. Ты действительно готов.
Вечером, после ужина, когда сумерки заползли под навес, а черная стена близкого леса растворилась в навалившейся темноте, Афанасий улегся в ногах настоятеля и стал готовиться ко сну. Но спать не довелось.
– В чем смысл веры истинной? – нарушил тишину отец Алексий. – В том, чтобы отвратить сердца людские от мерзости идолопоклонства. В Боге едином и чистом искать утешения. А мы что делаем? Поклоняемся облику человеческому!
– О чем говорит святой отец? – смущаясь и краснея, прошептал Афанасий.
– О распятии, – вздохнул отец Алексий. – Что сие, как не идолище поганый? Кому кланяемся? Правильно ты сказал, разве вера народ улучшила? Наоборот, развратила, взбаламутила все самое мерзкое и грязное. Прадеды наши кланялись одному истукану – Перуну, а мы другому – Иисусу.
Афанасий сел, не в силах сдержать нервной дрожи.
– Не дрожи и не дергайся, это не ересь, – пробасил настоятель. – Ересь – то, во что превратили божественное учение. Наши деды были честнее нас. Хоть и служили идолу, да с чистым сердцем. Этому у них поучиться надобно. Нужно вернуть веру православную к ее истоку. К незримому, вездесущему Богу, обитающему в сердцах человеческих, а не в капищах, набитых идолами и картинами идольскими. Греки константинопольские нас смутили. Пышностью одежд, золотом в храмах, иконами живописными. Вера подлинная должна быть прозрачна, как вода родниковая, и так же чиста.
– А где же правду искать, – спросил Афанасий, уже догадываясь, каким будет ответ, – коль не у эллинов?
– Ветхий завет с кем заключен был, знаешь?
– Как не знать, с жидовинами.
– Правильно, с коленами иудейскими. И мы – новый Израиль, от Ветхого завета не отрекаемся. Его святыни – наши святыни. Значит, его обычаи должны учить нас, как свои справлять. И поскольку нет у иудеев ни икон, ни распятий, ни риз, золотым шитых, ни храмов, аки цацки изукрашенных, и нам такого иметь не надобно.
– Но как, как же… – заикаясь, произнес Афанасий. – Ведь положено христианину православному на икону лоб крестить, распятие целовать, в церкву изукрашенную хаживать?!
– Положено, положено! – сердито заговорил отец Алексий. – Сколько я этого «положено» наслушался, уши почерствели. А где оно положено? Кто положил?
– Угодники божьи! – воскликнул Афанасий. – Святые отцы наши.
– Все на угодников взваливают! Как только попу-бедолаге что привидится, так он тотчас святых отцов за уши тащит. Чего на ум не придет, подавай сюда угодников, – еще громче заговорил отец Алексий. – Уж коль речь о том зашла, покажи мне, в каком именно писании про иконы да распятие говорится?
– Откуда ж мне знать, – робко ответил Афанасий. – Я охотник, человек леса, всем этим премудростям и тонкостям не обучен. Что отцы святые говорят, то и делаю.
– Опять он за отцов, – хлопнул рука об руку настоятель. – Я для тебя святой отец! И я тебе говорю, нигде такого в книгах не написано. А те, кто другое тебе скажут, попусту язык о зубы точат! В заблуждение великое ввели Русь греки. Сами идолопоклонством грешны и нас в ту же яму затащили. Пора выбираться из нее.
– А как, отец Алексий? Научи!
– Придет время, научим. А пока думай о том, что я тебе сказал. Известно: не всякому дано – могий вместити да вместит. И вот еще запомни, подлинное имя мое – Авраам. Наедине когда будем, так и величай.
Больше с Афанасием настоятель не разговаривал. Оставшуюся дорогу до Москвы он просидел молча, о чем-то глубоко задумавшись. Вокруг яростно закипала жизнь: в оживших после зимней спячки полях зеленым разливом поднимались озимые, заросли кустов вдоль дороги то и дело пронизывали гремучие трели перепелиного боя, деловито жужжали первые, рано проснувшиеся шмели, в перелесках шелестели обласканные ветром молодые листья, точно очумелые, звонко голосили жаворонки, пытаясь наверстать упущенное за зиму.