Усевшись на толстом конце бревна, Атхо провёл пальцами по его гладкой поверхности, точно ощупывая что-то скрывающееся под выбеленной древесиной. Губы его при этом беззвучно шевелились. Затем он начал процарапывать на дереве прямые и изогнутые линии, иногда останавливаясь и что-то прикидывая в уме, потом опять бороздил камнем дерево. Постепенно, сначала едва различимая, изо рта его полилась ровная мелодия. Это была древняя как мир песнь Первых людей, вышедших из четвёртого яйца Соорисо[11] — Великой Матери-утки. Священная, прошедшая сквозь века песнь об Изначальных временах, о том, как Соорисо ныряла в глубокие бескрайние воды за донным илом и строила из него землю, как поколение за поколением землю заселили Дети первого яйца — деревья и травы, Дети второго яйца — рыбы и птицы, Дети третьего яйца — всякие звери, большие и малые, и, наконец, люди. Древние слова, подчас утратившие вложенный в них смысл для ныне живущих, но неизменные, неподвижные как неподдающиеся переменам основы мироздания.
Он пел, а руки его сами собой работали: где ударом топора снимут толстую щепу, где пройдутся теслом с глухим перестуком колотушки по его верхнему краю, отделяя завитую стружку. Слой за слоем, снимал Атхо древесные волокна, высвобождая из их недр первопредка. Трудно и медленно, с неохотой выходил он из дерева, да и то лишь поддавшись волшебству священного пения. Выступили массивные надглазья, долгий прямой нос. Ещё несработанный лик уже пробуждал трепет. Голос Атхо дрожал от волнения, но руки уверенно и привычно делали должное. Вот под нависшим лбом деревянного предка появилось глубокое заглубление. Охотник сделал охранительный знак, дотронувшись до своего лица — магическая сила, проистекавшая из потустороннего мира, могла и навредить. Открывающий глаза предков должен действовать правильно, иначе он рискует навлечь на себя гнев Тех, Кто Давно Ушёл. Общение с их миром всегда сопряжено с опасностью, и не всякий мог отважиться на такое. Но Атхо мог. Это было его дело — дело, которое он знал, к которому уже привык, как привыкает человек к одежде, без которой уже не знает как жить, если приходит время заменить её новой.
Пропев песнь до конца, мастер заводил её снова. Работа спорилась. К тому моменту, когда Атхо, словно пробудившись от благостного сна, отложил инструменты, солнце уже опустилось за край земли. Промеж его расставленных колен смотрел в залитое прозрачной бирюзой небо готовый деревянный истукан — куванпыл, первый из тех, что вскоре снова родятся в мире людей, обретя новое тело.
Тихо подошёл Алмори и заглянул через плечо брата. Его всегда удивляла и поражала способность Атхо вызывать с помощью пения и топора души предков. Редкий дар брата внушал уважение и благоговейный страх. Сам он, лишённый всяческой способности к такого рода занятиям, не представлял себе, как можно вдохнуть жизнь в казалось бы мёртвый кусок дерева.
— Первый, — негромко произнёс он над ухом Атхо, разглядывая новоявленный куванпыл. — Другие тоже быстро родятся, — не то утвердил, не то спросил он.
Атхо кивнул:
— Они уже ждут, песня их разбудила.
В сердце закралась опустошённость, обычная после возни с куванпылом, сладостная и беззаботная. Руки слегка подрагивали — ведь он ни разу не прервался даже на краткий отдых, всецело окунувшись в работу с головой. Теперь же напряжение начало сказываться. Впрочем, это тоже было не ново, так получалось всегда. Если Атхо брался за топор и тесло, то уже не мог остановиться, пока не довершит начатое.
Вдвоём они прошлись вокруг стоянки и пополнили запас дров. Затем попросили заступа от лесного зла у хёнки, собрали разбросанные вещи и отнесли их в кувас. Осенние вечера коротки: свет, исходивший от неба, быстро померк, из чащи начал наползать холодный мрак. Они развели костёр, подтащили несколько толстых лесин, которым надлежало гореть до рассвета. Пока не стоят на страже куванпылы, человеку нельзя без огня — юхти не дремлют! Без огня и хёнки слаб.
За день братья устали пуще, чем от последнего перехода, и потому, едва на небе проступили звёзды и поднялся месяц, пролезли в шалаш и повалились на душистую подстилку из лапника, успев лишь напоследок потереть живот небольшой деревянной кукле — хранителю куваса, которого носили с собой от стоянки к стоянке.
Среди ночи Атхо неожиданно для самого себя открыл глаза.
Что его разбудило, он не знал. Толи какой-то звук, толи что-то ещё — не ясно. И в шалаше, и снаружи было тихо, по крайней мере сейчас. Он затаил дыхание и прислушался. Ничего. Ничего, что могло бы привлечь его внимание. Только потрескивание дров в костре, сполохи от которого играли сквозь просветы в кровле куваса.
11
Соорисо — прародительница жизни (из общих самодийских, эвенкийских и финно-угорских мифов о сотворении мира.