– Мокрых куриц не презирают, – губы-ниточки Миномёто скривились. – Они ниже презрения. Причина – закон гири. Ты, клятвопреступник, потерявший лицо, в состоянии ли понять, о чём я говорю?
Княжна втянула голову в плечи, предчувствуя беду. Что у них происходит? Тихон ведь связал собой амулет Грома! Отчего они грызутся еще больше? Остаточное влияние? И чем это закончится?..
– Клятвопреступник?! – Таракану яростно подался вперед. – Да что вы знаете о настоящем законе гири, тайсёгун?! Известно ли вам, отчего члены Совета именуются Вечными? Оттого, что мы долго живем? Всегда под рукой первых людей державы, как веер или пипифакс? Вечно куда-то суёмся и кого-то раздражаем? Ошибаетесь! Каждый третий ученик, прежде чем стать вторым, проходит ритуал принесения клятвы верности империи, и нарушить ее может не больше, чем дышать песком! Эта клятва живёт в нашей крови! Навечно! Нас невозможно подкупить! Нас невозможно отвлечь от цели! Нас невозможно запугать! Даже если мы очень захотим продаться, отвлечься или струсить, мы не сумеем! У империи может быть слабый император и бездарный первый полководец, но ненадежного Совета у нее быть не может никогда! Пока мы есть – она жива! Ее интересы – наши стремления! Ее унижение – наша боль! Ее падение – удар в наши сердца!
– Бездарный?! – прошипел Миномёто, как задурманенный, услышавший и запомнивший из всей речи лишь одно слово. – Так вот, что ты думаешь обо мне на самом деле! Бездарный!
– Я не имел в виду тебя, чопорный болван! – визгливо выкрикнул маг.
– Лицемер! – не слушая и не думая, яростно бросил Шино. – Лжец!
Пока они говорили, стена малинового пламени уменьшилась до высоты чахлого сорняка, и самураи поотважнее вернулись с обнаженными катанами в руках.
– Держите его. Я сам приведу приговор в исполнение, – тайсёгун подал сигнал, и с десяток охранников рьяно шагнули к застывшему на земле магу.
– Вы не можете… не можете… – в первый раз в голосе Оды прозвучала паника. – Пожалуйста… не делайте этого… не надо… прошу…
– Шино-сан, постойте!.. – голос Маяхаты потерялся в холодном рыке тайсёгуна:
– Трус!
И пока тэнно размышлял, к кому относился этот эпитет, руки самураев вцепились в волшебника, поднимая на колени. Тот рванулся как простой смертный, но слишком много было желающих отомстить за испуг.
– Нет, нет, нет, пожалуйста… умоляю… – бормотал он сбивчиво, ни на секунду не прекращая попыток освободиться. – Иначе… я не смогу… не надо… гири…
– Трус и лжец!
– Не надо!!!..
– Именем императора… Горячая задница Мимаситы! – с проклятием Шино вырвал катану из ножен. – Своим именем! Я, тайсёгун Восвояси Шино Миномёто, приговариваю тебя, Извечного Оду Таракану, к…
– Не-е-е-е-ет!!!..
Рёв мага сотряс притихшую было ночь, и тьму озарила малиновая вспышка. Пучки молний сорвались с ладоней Вечного и метнулись к людям. Перекрывая треск разящего в пароксизме ярости огня, зазвучали крики боли и паники. В нос шибануло горелой землей, деревом, камнем и чем-то еще, названия чему дети не хотели узнать ни при каких обстоятельствах.
– Отец!!!.. – Обормоту вскочил, взмахнул сёто, и пропал в ревущем пламени. Мажору рванулся было за ним, но полусвязанные ноги позволили лишь подняться на колени. Неловкое движение – и он снова упал.
Беснующееся пламя стало прозрачным. За его стеной никого не было…
– Отец… – просипел Мажору, сжимая в кулаках колючки и грязь. – Отец…
Лёлька оглянулась было: бежать! – но малиновая стена незаметно окружила их со всех сторон.
Поздно.
Зажмурившись и закрыв уши руками, ребята уткнулись лицами друг в друга, ожидая, что в любую секунду огненный смерч обрушится и на них. Но проходила минута, другая… Крики затихли, перейдя в стоны или пропав вдалеке.
Лёлька приоткрыла глаза. Синиока тихо плакала, уткнувшись лицом в ладони. Ярик неловко ее обнимал со сбивчивыми уверениями в благополучном исходе, в которые не верил сам, но которые не давали ему зареветь как последней девчонке. Мажору, изогнувшись как йог, силился распутать веревки, всё еще связывавшие ноги.
Обожженная земля вокруг остывала с тихим пощелкиванием. Пепел кружился в воздухе подобно ленивому серому снегопаду. Половина дома Тонитамы лежала в дымящихся развалинах, оставив вторую половину стоять неловко обнаженной перед случайными взглядами. Повсюду валялись обугленные обломки сада камней и ограды. Как выглядят последствия извержения вулкана во время пожара, княжна теперь представляла гораздо яснее. Если тут и оставался кто живой кроме них, о его судьбе она думать даже не желала. Да и о своём уделе размышлять было можно только волком воючи. В первый раз в жизни она захотела оказаться на месте брата, чтобы спокойно зареветь в полный голос и не умолкать, пока кто-нибудь не придет и не заверит, что всё будет хорошо, а если не она не закроет рот, то в него сейчас насыплют перца. Но единственным человеком в ее окружении, способным это сказать – и сделать – была она сама, и поэтому, вместо утешительного рёва, приходилось заниматься самопознанием, философией, теорией относительности и прочей ерундой, что желание зареветь изрядно портило, но, увы, не отменяло. И что хуже всего, над выжженным запустением висел, тускло переливаясь белым и красным, неуязвимый и равнодушный диск двух амулетов, и стоял, покачиваясь, подёргивая плечами и пряча руки подмышки, Таракану.