Котэнгу допивал восьмой кувшинчик и плавно погружался из уныния в депрессию, когда дверь снова распахнулась.
"Что, опять?!.."
Скривившись, словно вместо сакэ ему подсунули суп, человорон грохнул по столу кулаком, промахнулся, попал себе по коленке, переворачивая заодно локтем пустые и полные кувшинчики, яростно вперился убийственным взором в глаза этого навязчивого… как он там… и не нашёл.
Ощупывая перед собой путь носком сапог, к его столику осторожно двигался тот же самый… этот… как он… – но с плотной повязкой на пол-лица. Словно завороженный, котэнгу наблюдал, как вошедший налетел на один столик, другой, своротил вазу с экибаной – хорошо, что из соломы и та, и другая – и остановился рядом с ним, едва не наступив ему на руку. Отдернув пальцы, котэнгу медленно поморгал, силясь рассеять алкогольные пары.
– С-слушай… Какого Миномёто тебе от меня…
Гайдзин открыл рот, собираясь сказать одно, но вдруг выпалил совершенно другое – по его лицу было видно:
– Давай выпьем. Что-то на душе неладно…
За века, прошедшие с его появления на Белом Свете, с ним говорили о многом. О долге, славе, позоре, наказаниях, предательстве, хитрости, жестокости и деньгах, но о душе…
– У меня нет души.
– Ерунда, – упрямо мотнул головой гайдзин. – Души есть у всего живого. Учёные говорят, что даже у деревьев и камней есть, хоть это не факт. Но ты-то не деревянный.
– Нет, – ответил котэнгу, то ли признавая своё несостояние в родстве с берёзками и рябинами, то ли продолжая отвергать наличие у себя души.
– Я – Иван. А тебя как звать?
– Звать?..
Человорон задумался. А было ли у него имя? "Котэнгу", "ужас в ночи", "тайсёгуново орудие", "чёрная тень", "императорский шпион" – его называли по-разному, этого не отнять. Но было ли у него имя?..
– Ну да, – терпеливо повторил Инь Ван. – Имя. Мама тебя как назвала?
– Мама…
Горло перехватило. Матери своей он не помнил, но историю появления на Белом Свете и при дворе Маяхат знал прекрасно – от многочисленных пересказов, с каждым разом обраставших всё большим количеством унизительных для него и дочери императора подробностей, она становилась длиннее и длиннее, пока от сюжета не осталась лишь пара фраз. Остальное – описание того, каким несчастьем и ужасом для семьи императора было его рождение, какую милость оказали ему его венценосные родственники, оставив жить при дворе – и просто оставив жить, и как именно он должен их всех отблагодарить – и просто как он им всем должен. Но имя?..
– Мама…
Он опрокинул в рот содержимое кувшинчика, сглотнул и устремился вглубь воспоминаний, надёжно похороненных под толщей времён, преступлений, боли и обид. Мама… Что-то тёплое, нежное… Голос… тихий… Прикосновение рук… Ощущение губ на лбу… и капель на лице. Тёплых. И песня! Какая-то песня!.. Он не помнил её, проклятие, отчего он попытался восстановить ее только теперь?! Что в ней пелось?!
"За нами… придёт… Самураи… буси… с мечами… За нами… Спрячет нас… под крылом… За нами… За нами…"
Что в ней пелось?!..
Впрочем, какая разница.
Мама.
– Занами, – сипло выдохнул котэнгу. – Моё имя – Занами. Проклят будь этот день… Зачем ты меня спросил?!
– Давай выпьем.
– Садись. И сними эту дурацкую тряпку. Если бы я хотел отправить тебя на городскую стену немного попрыгать – я мог бы это сделать хоть с чугунным котлом на твоей голове…
– Запретная площадь – там! – Обаока Косо ткнул пальцем в пространство между домами в конце улицы, то и дело подсвечиваемое узкими вспышками – точно молнии невдалеке сверкали, попадая то по складу жестяных товаров, то в мастерскую алхимика.
– Что там? – не расслышала Серафима.
Даже если бы кто-то выкрикнул сейчас ей что-то прямо в ухо, она вряд ли бы сразу поняла. Напряжённая, как натянутая тетива, душой и мыслями он была там, за стеной, и каждая лишняя минута, проведённая тут, проживалась зря.
– Площадь! Запретный Город! Ворота парадные! – не слишком успешно пытаясь перекрыть раскаты грома, прокричал самурай, широко разводя руками, будто изображая всё перечисляемое сразу.