— Давайте ложитесь. Завтра подниму рано. Завтра большой день, вот оно.
Капитан был прав. Завтра — первый переход «без берега» до Тендры, завтра начнутся глухие, заповедные углы моря, лежащие в стороне от обычных судовых путей. В сущности, завтра по-настоящему и начнется путешествие.
Ночью каюта похожа на камертон. В борт над самым ухом звонко стучалась днепро-бугская рябь. Щелкала по мачте «Гагарина» какая-то снасть.
— Интересно, — спросил в темноте Сергей, — почему люди едут отдыхать в Одессу?.. По-моему, в Очакове лучше. Спокойней…
Я не ответил. Вечерний бриз над лиманом уже стихал: снасть щелкала по мачте все реже и размеренней. Этот звук ритмизовал ночь. С фарватера донесся одинокий рев выходящего в море судна. Мы с Сергеем оба несентиментальны; нам по тридцать лет, за свою треть века мы немало поездили. И все же, как в детстве перед рыбалкой, нам обоим не спалось в эту ночь. Путешествие только начиналось, и Дух Приключений, навалившись на каюту, жарко дышал в приоткрытый люк.
— Вот что я надумал, Баклаша: мы будем вести дневник, — сказал Сергей уже после полуночи. Я улыбнулся: наши мысли совпали.
— Сам подумай, — продолжал судовой врач, — люди прочтут дневник, так?.. Узнают, что в Очакове спокойней, поедут в Очаков. И тогда спокойней станет в Одессе.
Глава 3 Запущенная коса
11 июля. Ветер N0
Переход Очаков — остров Джарылгач.
Капитан поднял нас ровно в четыре. Молча, на ощупь, съели по два холодных скользких бутерброда. Было еще темно, когда «Гагарин», сонно стуча мотором, пошел к выходу из Днепро-Бугского лимана. Даня и Саша после подъема якоря легли досыпать. Мы с Сергеем заступили на свою первую вахту.
Все утро я находился под впечатлением следующих двух обстоятельств. Первое: чтобы завести мотор — тракторный дизель Т-40, - нужно щелкнуть красным рычажком и нажать кнопку «пуск». Второе: курс на Тендру 170, но мы будем держать 165, потому что у «Гагарина» есть тенденция уваливать вправо. Подобные факты могут радовать только профанов; к счастью, мы с Сергеем были именно профанами.
В это утро я вспомнил о своей давней и короткой карьере альпиниста. Все-таки самый первый сезон в горах был и самым лучшим. Читая о покорении сверхсложных вершин, о восхождении на восьмитысячники, я всегда потом думал: а как бы написал об этом семнадцатилетний городской мальчик? Существует понятие «замыленный глаз». Когда во время войны нужно было подсчитать число огневых точек противника, приглашали разведчиков с соседнего участка фронта. Свои не годились: они многого не замечали, у них был «замыленный глаз». Иногда приглашали даже не профессионалов, а разведчиков-дилетантов. Вот чего не хватает книгам о горах, думал я, — дилетантства. Вчера мы с Сергеем решили вести дневник; и я с гордостью понимал, что чего-чего, а уж дилетантства в нем будет хоть отбавляй…
Облачный рассвет зафиксировал отсутствие берегов. Солнце долго барахталось в дымке, море было выдержано в приглушенных пастельных тонах.
— Чарку тому, кто первым увидит маяк! — объявил капитан, и вахта облепила мачты так густо, как только может облепить две мачты вахта из трех человек.
— Вот оно! — в среднем роде определяя навигационное сооружение, закричал Данилыч. — Северный Тендровский!
— Где? — недоверчиво спросил я. Обещанная чарка ускользала. Прошло полчаса.
— Ну глаза у старика… — наконец уважительно прошептал Сергей. На горизонте медленно проявлялась вертикальная черта. Вышло солнце; на заискрившейся молочно-голубой фотобумаге преступили контуры домов. «Гагарин» повернул, обходя оконечность косы, и я почувствовал, как яхту подхватила и принялась раскачивать широкая зыбь открытого моря.
— Это и есть та самая Тендра? — спросил Сергей. Я кивнул. Маяк и немногие строения отходили назад; мимо борта потянулась невысокая желтая полоса. Послышался равномерный, всепроникающий грохот прибоя.
Это и была Тендра, «та самая». Я уже бывал здесь и хорошо запомнил приволье берега, утонувшего в синеве, пограничное безлюдье и заповедное обилие рыбы в чистом, широко распахнутом по обе стороны косы море. Тендра — остров загубленных начинаний. Полузанесенные песком остатки рыбозавода; разрушенный дельфинарий; развалины усадьбы, где какой-то помещик когда-то пытался разводить лошадей… Ныне в трещинах фундамента прячутся змеи, а табуны одичавших лошадей вольно кочуют по косе. Им нетрудно избегать людей: небольшой очаг цивилизации теплится только на «головастике», которым оканчивается Тендра. Летом морской гидрофизический институт, учреждение финансово бодрое, завозит сюда приборы и материалы. Летают вертолеты; немногочисленное местное население поставляет науке рыбу и молоко. Местного старожила Федю назначают лаборантом. Потом приходит осень, и научное начинание тихо гаснет. На зиму Федя становится кладовщиком, а долгими ночами воет ветер, шипит на песке холодная пена, кричат птицы, и одиноко ржут над морем лошади. Прекрасные, диковатые, запущенные места.
Но все проходит, дорогой читатель. В первый раз, уже довольно давно, я был на Тендре с девушкой. Нас привез, выдав за начинающих гидроакустиков, мой приятель, действительный гидроакустик. Нам показали нашу лабораторию — стеклянную трубу, где во взвешенном состоянии прозябал какой-то буек, — и больше не беспокоили. В первый день мы пошли на южный, дальний от поселка берег, и в первый же день видели табун, — лошади купались в море и бесшумно ускакали при нашем появлении; а на обратном пути мы спугнули в степи русака, убегавшего нехотя, ленивыми петлями; а из воды, с подводной «загребы» — мели, что тянется вдоль всей Тендры, — нас самих спугнул деловито охотившийся дельфин… На второй день я занялся рыбалкой, а на четвертый Ира сказала: с нее хватит. Может быть, ледяным тоном отчеканила Ирина, и ее чуть выпяченная, надменная нижняя губка дрогнула, — может быть, я хоть сейчас оторвусь и уделю ей минуту внимания?
Я смутно чувствовал ее правоту. Брезгливо держа подальше от себя очередной кукан с бычками, — девушка одиноко стояла на диком тендровском берегу. Маечка «адидас» почему-то усиливала ощущение ее трогательной незащищенности перед миром палящего солнца, пустой синевы, даже перед какими-то пустынными жучками, равномерно подпрыгивающими над грудой сухих водорослей у ее ног… Что касается меня, то я ловил рыбу, ловил вторые сутки, — дорвался! — и, как назло, именно сейчас одна из удочек изогнулась… выпрямилась… Так берет камбала.
— Но клюет же! — пробормотал я. — Что делать, Ириша?..
— Ах, делать что?! — Ее лицо прелестно порозовело от гнева. — Подсекай, раз клюет!..
Все проходит, читатель. Когда я вторично побывал на Тендре, клевало хуже. Компания на сей раз была чисто мужской; камбала уже не попадалась. Меньше стало лошадей: местные и раньше отстреливали двух-трех на мясо каждую зиму, но в том году, по здешним масштабам обезрыбев, попытались возместить рыбалку охотой — и увлеклись. Старожил Федя уверял, правда, будто облаву на табун организовали для заезжего начальства — не то военного, не то ученого… Но главное, в море у Тендры впервые пришел замор.
Я сам наблюдал один из приступов отравленной воды. В полдень, при полном штиле, вода над загребой неожиданно приобрела красноватый оттенок. Потом эта полоса поползла к берегу.