— Из Стамбула уже вышел огромный османский флот под началом самого великого визиря Гедика Ахмед-паши! — взволнованно кричал Кокос, всматриваясь в Афанасия маслянистыми выпуклыми глазами. — Если буря его не задержит, турки подойдут к Гурзуфу через две недели или даже раньше. Менгли-Гирей со своими преданными соратниками ушёл в горы Аюдага. Эминех-бей занял престол. Конница сверженного хана перешла в его подчинение. Крым скоро станет владением турецкого султана. Все генуэзские колонии — Гурзуф, Балаклава, Алустон[201], Ялита[202] — окажутся под его властью! Это так же верно, как и то, что моя мама гречанка!
У Кокоса Афанасий выведал, что Узун Хасан потерпел сокрушительное поражение от турок в верховьях реки Евфрата. Сообщение о своей полной победе Махмед прислал в Кырк-иер и даже в Манкуп.
Почти половина русских, узнав, что турецкий флот скоро появится у берегов Крыма, решили не покидать Кафу, твёрдо веря, что турки купцов не тронут. Остальные рискнули отправиться на родину, в том числе Гридя и Степан Дмитриев. Афанасий присоединился к ним. Несколько колонистов имели судно, груженное товарами, и звали их плыть с ними по Днепру. Но поскольку Гридя и Степан не успели запастись товарами, тем более не было их у Афанасия, то после недолгого обсуждения они решили отправиться в путь на лошадях — и быстрее, и надёжнее.
— Со мной жена Варвара поедет, — сообщил Гридя. — Она добрая наездница. И саблей рубит, и из лука на сто шагов в прутик попадёт. Обряжу её как воина. Ха, едем!
Следующим утром на морском горизонте забелело множество парусов. Это шла к Кафе османская эскадра[203]. В тот же день друзья покинули город и направились к Перекопу.
Восхитительно скакать весенней зеленеющей степью на горячем сильном жеребце, когда впереди единственно лучшее и каждый прыжок твоего коня приближает будущее.
От сладких запахов трав и цветов кружилась голова. Парила нагретая солнцем влажная земля. Проносились вдали табунки диких лошадей-тарпанов, охраняемых свирепыми вожаками. Жеребец Афанасия жадно и шумно втягивал расширенными ноздрями душистый воздух, слыша призывное ржание кобыл. Шуршала под копытами лошадей седая трава ковыль. Прогретые склоны курганов были усыпаны алыми маками и казались окровавленными. Порой в струящемся мареве с треском и шумом взлетали из травы черноголовые фазаны, а в переплетениях отмерших трав мелькало гибкое рыжее тело степной лисицы. Кони на ходу срывали молодые побеги, не имеющие пока ости, и с лиловых губ их капал тягучий зеленоватый сок.
Путники были в полной воинской справе, каждый вёл на поводу запасную лошадь с перемётными сумами. Варвара, жена Гриди, сопровождавшая мужа во всех его «заморьях», выглядела заправским воином, сидела на лошади уверенно, крупная, ширококостная, в кольчуге, шлеме. Лук за плечом, сабля на боку придавали ей грозный вид. Она и на самом деле оказалась метка, сноровиста и однажды на привале на полтораста шагов пробила стрелой тополёк в руку толщиной. Иногда Варвара ради забавы схватывалась с мужем в шутливой рубке на саблях, ловко уходя от ударов, умело прикрываясь круглым медным щитом. Афанасий и Степан только восхищённо крякали, наблюдая за мастерским боем. Степан приговаривал:
— Ай да Варвара-краса, длинная коса, истинно богатырша! Такие, как ты, на Куликовом поле с татаровями насмерть бились!
— Я что-то не слышала, чтоб там женщины сражались, — говорила богатырско, поправляя выбившуюся из-под шлема косу.
— Так они ж переодетыми были! Мой дед до девяноста лет дожил. На Куликово поле пошёл восемнадцатилетним. Служил у боярина-ведуна Боброка. Так он сказывал, у них в Засадном полку поболе десятка девиц находилось! Одну из них тож Варварой звали. Сказывал, ох и могуча была. С матёрыми воинами боролась, на лопатки дожила. Она-то и хотела вместо инока Пересвета с татарским богатырём Челубеем схватиться. Да Боброк не разрешил.
— Можа, и победила бы, — заметила Варвара.
— Дедок мой часто её вспоминал. Погибла в той битве. Когда нашли, на ней живого места не оказалось. Она на холме из трупов татар лежала...
Слушая, Варвара смотрела в степь затуманенными глазами, словно видела перед собой Куликово поле, женщину-богатыршу в кованом шеломе и с мечом в руке.
Привалы устраивали на берегах озёр. Ужинали, пускали лошадей пастись, оставляли дежурного, укладывались спать. Усталые спутники Афанасия засыпали быстро. А у него почему-то пропал сон, порой он всю ночь ворочался с боку на бок, чувствуя, как тяжёлой мутью наливается голова. Когда бессонница стала повторяться, он вызвался дежурить у костра всю ночь и часто уходил в темноту, прислушиваясь, не раздастся ли шорох подкрадывающегося врага или звук спущенной тетивы.
203
Афанасий Никитин со своими товарищами покинул Кафу весной 1475 года. А на Петров день того же года, как сообщает летопись, «Турский салтан Маамед Кафу взял».