Варвара первая заметила, что с Афанасием творится что-то неладное. Он становился всё молчаливее, угрюмее, словно его изнутри подтачивала злая болезнь или томила неотвязная дума.
— Ай занедужил? — спросила она однажды.
— Вроде нет, — удивился Афанасий.
— Аль возвращению не радуешься?
— Тоже бы не сказал.
— Чего ж кручинишься?
Афанасий молча пожимал широкими плечами: он и сам не знал, отчего изнывает, какая причина душевной тяжести.
— Семья-то есть? — продолжала допытываться Варвара.
— Есть. Жена и сын.
— Сыну сколько?
— Шесть годочков.
— Ай без тебя родился?
— Я в это время в Персии был.
— А как же сведал, что сынок появился?
— Друг ко мне приезжал, сказал.
Вмешался Гридя, укоризненно заметив жене:
— Ну чего ты, лопота, человеку душу травишь? Мало ли у него забот, столько всего перевидал, напереживался. — И тут же сам не утерпел, спросил: — А вот скажи, Афонь, к царю обезьяньскому не боязно было являться?
Афанасий отмолчался. Хоть и свои, но душу не раскроешь. Слишком маловразумительны слова, а между словами слишком огромно пустое пространство, на котором легко теряется мысль.
Именно Варвара обратила внимание и на то, что молится он редко и неохотно, как бы вынуждая себя к этому.
— Обасурманился ты, — строго сказала она, — лба лишний раз не перекрестишь. Господа нашего призывай чаще, тем и спасёшься!
Он знал, что не спасётся. И однажды услышал, как по-женски наблюдательная Варвара шепнула Степану и Гриде:
— Посмотрите, мужики, у Афанасия взгляд как у мертвеца!
Они проезжали мимо татарских аулов из множества глинобитных мазанок и высившейся над плоскими крышами мечети. В аулах были лишь женщины, старики да дети. Мужчины, как обычно, до поздней осени находились в походе за добычей. Татарки удивлённо провожали глазами небольшой отряд, звонко перекликаясь между собой, не подозревая, что их слова достигают слуха странников.
— Вуй, Зейнеб! Чужеземцы едут!
— Одна, кажется, женщина!
— Это же русичи!
— Жаль, наши воины в походе, поглядите, как набиты их хурджины!
На пыльной улице одного из аулов навстречу им выбежала молодая русская женщина с бритоголовым татарчонком на руках, рыдая, кинулась к ним.
— Родненькие! Свои! Глазыньки мои ослепли, на чужих глядючи! Как услышала русскую речь, сомлела вся! Родненькие, вы с каких краёв будете?
Но тут из ворот резво выскочил старик в чёрном колпаке. Размахивая нагайкой, гневно закричал женщине, чтобы та немедленно вернулась. Рабыня остановилась, словно на невидимую стену натолкнулась, отпрянула, съёжилась и, плача, поплелась обратно. Старик зачем-то погрозил русичам нагайкой, что-то невнятно прошамкал и закрыл за собой ворота. Гридя только зубами скрипнул.
За селениями паслись стада, их охраняли подростки и здоровенные остроухие собаки. Далеко на западе в сиреневой дымке виднелись горы Аюдага.
— Раньше здесь тавры жили, — заметил как-то Степан, — племя древнее, потому страна и называется Таврией. Сейчас те из них, кто жив остался, в горах прячутся. Народ христианский, от греков православие приняли.
— Край уж больно благодатный, жалко, нехристям достался, — сказала Варвара, оглядывая ковыльную степь, и вдруг схватилась за лук. — Эвон дрофа поднялась!
Из высокой травы шагах в тридцати шумно взлетела большая грузная птица. Варвара взвизгнула, приподнявшись на стременах, первой же стрелой сбила дрофу.
— Гляньте! — крикнул Степан. — Полон ведут!
Впереди из-за крутого глинистого холма, за которым исчезала .дорога, выходила длинная вереница связанных попарно женщин и подростков. По краям ехала конная охрана, бежали собаки, охраняя людей словно отару. Женщины шли, тяжело ступая босыми, стёртыми в кровь ногами, глядя прямо перед собой, как слепые, измученные лица их были запылены. В мёртвой тишине слышалось лишь шарканье ног и вздохи. Афанасия поразили глаза пленниц, — они были пустые и неподвижные. Страдания выжгли в них всякий проблеск мысли. Вслед за вереницей проследовала толпа конных татар, которые везли плетёные корзины, из которых торчали русые и льняные головки детей.