— В Кафу ведут, — шепнул Степан.
Гридя вдруг, свирепо оскалясь, прорычал:
— Не могу видеть такое, у-у... аль мы не воины? Освободим бедолаг! Сабли при нас! Силой Бог не обделил! — Он рванул саблю из ножен.
Его руку перехватил Степан.
— Хочешь, чтоб все погибли? — угрюмо спросил он. — Нас порубят, а заодно и полон! Татар же добрая сотня!
— Иэ-эх! — дико промычал Гридя, в отчаянии замотав головой, и выругался, столь страшно помянув ангелов и херувимов, что Варвара скорбно поджала губы.
Татары косились на русичей, скалили в ухмылке острые белые зубы. Один из них, видимо старший, придержав коня, спросил у Афанасия, приняв за своего:
— Хабар бар? Новости есть?
— Йок хабар. Нет новостей.
Варвара шепнула Степану:
— Скажи нехристям, что турки Кафу захватили. Пусть не гонят пленных туда. Отсюда до Перекопа ближе. Может, кто убежит!
Степан оживился, прокричал по-татарски о появлении под Кафой турецкого флота.
— И Менгли-Гирея уже свергли! — добавил он.
Но охрана известию лишь обрадовалась, воины загомонили между собой, а сотник отозвался, что теперь пленниц можно продать с большей выгодой.
— Особенно детей! — сообщил он. — Мальчиков турки сделают ени чери, а девочки станут услаждать османов в постели! Спасибо за новость! Эй, поторопите полоняниц! — велел он.
Теперь Варвара рванула из колчана стрелу. Сотник даже не подозревал, насколько он в это мгновение был близок к смерти. Степан образумил женщину. Она заплакала.
А впереди уже виднелись огромные валы Перекопа.
Афанасий ехал опустив голову, сгорбившись, плохо замечая происходящее, душа его пребывала в раздвоенности, словно две птицы метались как в запертой клетке, — одна тосковала по Руси, стремясь за птичьими караванами, что уносились на север, торжествующе клича в поднебесье, вторая рвалась в безбрежный простор мироздания могучим и вольным порывом, готовая слиться с бесконечностью света, раствориться в нём.
В полдень следующего дня маленький отряд выехал из единственных северных ворот пыльного Перекопа. Впереди лежало необозримое Дикое поле. Возле ворот сидел древний еврей с замшелым от старости лицом и трясущейся головой, завернувшись в истлевший бурнус; он держал в ветхой руке крохотные весы — принадлежность менялы. Наверное, это и был тот самый еврей, который много лет назад спрашивал у входивших в город полоняников, остались ли на Руси ещё люди, или она совсем опустела. Афанасий остановил возле него жеребца. Почувствовав тень, упавшую на него, старик поднял мутные глаза, прошамкал беззубым ввалившимся ртом:
— Господин желает получить за динары московские монеты?
Углядчив оказался меняла, его чёрные губы вдруг исказила хитрая усмешка. Гридя за спиной Афанасия проворчал:
— Видать, чарами шкодит старик.
— Езжайте, я догоню вас, — сказал проведчик.
Гридя тронул коня, направив его по дороге, что шла к далёкой излучине Днепра, где река поворачивает на северо-запад. Оттуда старинный шлях вёл на Киев. Друзья оглядывались на Афанасия, Гридя махнул ему рукой, мол, не задерживайся. Но тот медлил, томимый! неясными предчувствиями. Он видел старика как бы в зыбком тумане, подобно отражению в колеблемой воде. И пока Афанасий смотрел, трижды менялось лицо старика. Сначала на нём проступили черты волхва, затем самого Афанасия и наконец оно стало напоминать лицо юноши. Вдруг наваждение исчезло, опять был древний еврей. Он улыбался страшной улыбкой, и взгляд его казался безумным, когда он отрывисто, как в бреду, заговорил:
— Гей, гей! Я вспомнил, кто ты! Много ваших прошло здесь, русич, ох много! Эта земля не называлась тогда Диким полем. Здесь были города, и люди насыпали поперёк степи земляные валы[204]. Помню вашего князя Владимира, когда он шёл на Херсонес...[205] ...пыль тогда затмила солнце. Конь его стоял на том месте, где сейчас стоит твой. Мы славно побеседовали!.. Видения слепят меня... Мешаются в памяти... О Иегова, зачем ты дал мне столько лет жизни? Ты, русич, не доживёшь до возраста, когда память станет тяжкой обузой! Гей, гей! Я ли не Вечный Жид? Куда девались скифы? Где храбрецы римляне? Уж не развеялись ли в прах копьеносные готы? В дни моей молодости от сарматов остались лишь могилы и курганы! Я всё помню, русич! Много конниц проносилось по Дикому полю, но безжалостнее всех были гунны. Я видел, как они резали животы беременным женщинам и поедали дымящийся плод, подобно голодным волкам. А что будет через тысячу лет, русич? По этой степи пойдёт железная конница, стальные лошади будут изрыгать огонь, убивающий на расстоянии! Я вижу! Вижу! О Иегова, зачем ты наградил меня зрением? — Старик погрозил скрюченным кулаком небу, не прерывая горячей речи, в которой странно смешались воспоминания с пророчествами, жалобы с молитвами, вопросы с ответами. — Покоя хочу, покоя! Мне надоело менять грехи на святость, добро на зло, дирхемы на динары, золото на серебро. Время и вечность для меня ничто — я ли не заслужил покоя, о Иегова? Зачем меняле бессмертие? Послушай притчу о Хранителе леса... — Голос еврея вдруг стал вкрадчивым. — Вот он стоит подле меня, человек, для которого Бог в каждой травинке или листочке, значит, он будет беречь каждую травинку и каждую веточку. Пришло ли его время, нужен ли он лесу? — Весы в дрожащей руке старика вздрагивали и мелко позванивали, одна из чашечек, словно под невидимым грузом, стала опускаться, замерла на мгновение и вдруг взмыла вверх, выше соседней чашечки. И в таком положении застыла.
204
Трояновы валы, насыпанные в незапамятные времена, остатки их до недавнего времени можно было видеть южнее Киева.
205
Имеется в виду Владимир Святославович, великий князь киевский, крестивший Русь в 988 году. Предположительно, в том же году совершил поход на Херсонес, принадлежащий Византии.