— Почему ты сказал, что вспомнил меня? — спросил Афанасий.
— Ты много раз останавливался здесь! В первый раз ты был воином, и взгляд твой был свиреп. Разве ты забыл, как отрубил мне голову? Взгляни! — Старик вытянул тощую шею, на ней вкруговую чернел старый шрам. — Потом ты оказался купцом, и взгляд твой горел алчностью. Ты попросил обменять арабские дирхемы на римские ауреусы и возмутился, узнав, что ауреус весит не одну сороковую долю фунта, как обычно, а лишь одну восемьдесят четвёртую[206]. И ты вновь отрубил мне голову! Но теперь ты другой.
— Что мне предстоит?
— Умереть и воскреснуть, — прошамкал безумный пророк.
Афанасий тронул жеребца. Древний еврей остался сидеть между двумя мирами.
Как раньше Афанасий стремился на юг, так теперь он стремился на север.
Отряд углублялся всё дальше в зелёную пустыню, и порой травы были столь высоки, что скрывали всадников. Здесь царствовала упоительная первозданность, словно все жизненные силы земли сосредоточились на малом пространстве, словно сверхгениальный художник широко и смело расцветил это место всеми известными красками, придав ему особенную величавость. Нельзя было и помыслить, чтобы сравнить эту роскошную степь с астраханской или персидской, где песчаная растительность выгорала под жарким солнцем, превращаясь в сухое ломкое пыльное покрывало, где бодрился лишь тамариск, а вся прочая зелень становилась летом желта и безжизненна. Здесь же зной лишь усиливал буйство растительности, наливались зрелостью травы; местами степь напоминала седое море, волнующееся от ветра, но чаще походила на цветущий луг, где свежий воздух был напоен разнообразными ароматами.
Стали встречаться редкие пока дубравы. Могучие вековые дубы необъятной толщины торжественно и гордо вздымали свои царственные кроны на неизмеримую высоту, словно подпирая ими небо. Возле первого дерева-великана Афанасий остановил коня, слез с него, припал к огромным корням и долго лежал неподвижно.
Чем ближе они подъезжали к границе леса, тем больше друзья тревожились за Афанасия. Он менялся на глазах. Отказался охотиться, не ел мяса. У него отросла длинная, сплошь седая борода, лицо потемнело, взгляд странно углубился, стал отсутствующим, как у покойника, словно Афанасий пребывал уже не в этом, а в другом, неведомом мире. Разговаривал он неохотно, мало, голос его стал глухим, старческим. Однажды Варвара, перекрестившись, тревожно сказала мужу и Степану:
— Жутью несёт от Афоньки-то. Чувствую, не жилец он.
Если бы сейчас Хоробрита увидел Кирилл, то непременно бы заметил, что его друг стал походить на волхва.
Зелёные ветры проносились по равнине, рощи шумели юной листвой, запахи разнотравья плыли в воздухе, вливая в тела живых существ новые силы, заставляя напрягаться в борьбе за жизнь. А бывший проведчик слабел, жизнь уходила из него.
Но зрение и слух его обострились неимоверно; так прощально вспыхивает костёр перед тем, как угаснуть. Стоило ему опустить голову, как уши наполнялись множеством шорохов, идущих из-под земли, шипением, потрескиванием, перед его глазами возникала чёрная пахучая плоть земли, которая корчилась, напрягаясь, рождая мириады ростков новой жизни, пробивающихся к свету, чтобы стать травами, цветами, деревьями. Он брал в руки влажную, жирную землю, с наслаждением вдыхал горьковатый пряный дух её. Тело его стало необычайно лёгким, руки усохли, почернели, походили на сухие опавшие листья.
И наступило время, когда ему захотелось сойти с коня и неспешно брести по лесу, опираясь на клюку. Тогда друзья заметили, что он разговаривает сам с собой.
— Лес зовёт, чую, одиноко ему без Хранителя... Родники с живой и мёртвой водой ждут, выпустить их надо на свет божий... — бормотал Афанасий.
206
Ауреус — золотой. Сначала весил 8 г и золото было высшей пробы. В связи с непомерными военными расходами римляне стали фальсифицировать золотые монеты, добавляя серебро, медь. Любопытно, что последние «золотые» содержали 82 части меди, 17 частей серебра, 1 часть золота.