— Пошёл вон, смерд! Ты мне не надобен! Пошёл вон!
В его словах было больше расчёта, чем чувства. Размышляя над сущностью самодержавья, Иван понял, что дело не в единоначалии, а скорей в самом самодержце, в его характере. Мягкостью, нерешительностью своеволия не сдержишь. Властитель тогда, и только тогда самодержец, если его боятся. Начинать же надо с худопородных. Недаром сказано: бей своих, чтоб чужие боялись. Верное наблюдение!
Произнесённое великим князем прозвучало подобно грому, столь неожиданным и непривычным показалось. Дума растерялась. Такого ещё не случалось — боярина из думы гнать. Многие даже застонали, поняв, какой оборот принимает дело. Берсень только волосатый рот открывал, пытаясь что-то сказать, но лишь сдавленно мычал, лицо его стало сизым и несчастным. Мамырёв со своего места спокойно произнёс:
— Уйти тебе, Берсень, велено. Аль не слыхал?
Берсень потоптался, хватаясь то за кушак, то за шапку, тяжело повернулся и поплёлся прочь. Мамырёв кивнул одному из подьячих, и тот, бойко побежав, закрыл за боярином дверь. Думцы молчали, словно воды в рот набрав.
Новые наступали времена.
Новое кажется странным попервоначалу, если же оно повторяется, то становится привычным, словно так было всегда.
Стали ездить по улицам Москвы бирючи и, гремя в литавры, оповещать народ, что в Троицком монастыре недавно обнаружили древнюю книгу, ещё времён Кирилла и Мефодия писанную, а в ней буквы светятся, даже в темноте честь можно. Сии огненные знаки уведомляют честных христиан о божественном происхождении московских великих князей, ведущих свой род от римского кесаря Августа. Велено было дьякам при чтении на площадях княжеских указов непременно добавлять: «Воля государева — Божья воля».
Андрей Холмский говорил Ивану:
— Ничего-о, пусть привыкают.
И посмеивался в пушистые усы.
В церкви с амвона священникам митрополитом указано объявлять, что государь всея Руси Иван Васильевич — исполнитель замыслов Всевышнего.
Холмский, как знаток придворных этикетов, был послан с дьяком Никитой Беклемишевым в Ватикан за Софьей Палеолог, обговорить условия династического брака, и если они, условия, будут приемлемыми, привезти в Москву невесту. Путь был неблизкий.
Боярскую думу Иван собирал всё реже, больше советовался со своими преданными боярами — Квашниным, Ряполовским, Патрикеевым. Завистники прозвали Квашнина «квашня — туга мошня», а Ряполовского «Курочкой рябой». Вся Москва смеялась. За возком степенного боярина, случалось, бежали детишки, дразнили:
— Курочка ряба, снеси яичко...
Но медлительному князю всё нипочём, он лишь поводил рачьими глазами, когда ему слишком надоедали, и насмешники умолкали. Его считали ведуном и побаивались. По Москве шёпотом передавали, что он «чарами шкодит». Сведущие, а их было немного, молчали. Дело в том, что несколько лет назад по тайному распоряжению Ивана был создан приказ, который так и назвали — Тайный. В него должны были стекаться все сведения от проведчиков, а также от ведунов, колдунов, чернокнижников, сюда собирались книги, писания о заморских странах, чертежи земель, кои только можно достать, указания о чужеземных городах, дорогах, расстояниях и о многом другом, что может понадобиться для секретных дел государевых. Вот этим приказом и ведал князь Семён Ряполовский.
Размещался приказ в глухом углу Кремля, где каменная стена нависает над береговым обрывом Москвы-реки, огороженный сплошным дубовым тыном из вертикально вкопанных брёвен, впритык, так что за ними ничего нельзя углядеть даже в малую щель (не было щелей), а заострённые вершины брёвен вздымаются на высоту вровень с крепостной стеной. Но даже и со стены невозможно увидеть двор Тайного приказа, потому что с этой стороны двор закрыт навесом и сетью, напоминающей рыбацкую, с мелкими ячейками. В тыну одна малая дверь, войти в которую можно, изрядно согнувшись, и мощные ворота, почти всегда закрытые. Если кто сюда и приезжает, то по ночам, закутавшись в плащ. Сведущие люди знают, что во дворе три избы, конюшня, несколько мелких каменных построек, назначение которых известно лишь Ряполовскому. Печи в избах никогда не дымятся, но не потому, что избы нежилые и неотапливаемые, — наоборот, в них всегда есть люди и они теплы, — но дымоходы выведены не наверх, а куда-то под землю, на дымоходах даже можно спать, настолько они широки, а проходящий по ним горячий дым обогревает избу и лежаки. Москва-река в этом месте подходит к крепостной стене близко, береговой обрыв всего лишь в десятке саженей. Он крут, и спускаться к воде надо ещё саженей восемь. Промежуток между стеной и обрывом сплошь зарос неистребимым цепким малинником, шиповником, колючей ежевикой. Продраться через эти дикие заросли невозможно ни зверю, ни человеку. Но у песчаной отмели на реке плавно покачивается крепкое речное судно — с палубой, кормовой нарядной надстройкой, заставляющей предположить в ней каюту, и мачтой с убранными парусами. Вдоль борта паузка уложены вёсла. Судно крепкой цепью приковано к чугунной тумбе деревянного причала, на котором имеется будка, а в ней неотлучно находятся два воина. Когда на причале появляется пятидесятник со сменой, то часовым, прохаживающимся по кремлёвской стене, слышно, как он зычно велит присматривать за паузком пуще глаза. Странно то, что пятидесятник плывёт сюда по реке со стороны пристани, хотя от Боровицких ворот пёхом гораздо ближе.