Только после кропотливого изучения Иваном III и его единомышленниками записок Афанасия Никитина судьба Руси смогла круто измениться.
В заключение стоит привести слова индийского писателя Ходжи Ахмад Аббаса («Правда», 10 февраля 1960 г.):
«При колонизаторах в наших университетах юношеству внушали, что Индию для Европы открыл португалец Васко да Гама. Он якобы первым описал Индию. Но это же историческая ложь! Ваш соотечественник был у нас на тридцать лет раньше... он открывал дорогу дружбы, он писал как сын великого народа о другом великом народе. Афанасий Никитин относился к народу Индии не только с интересом и уважением».
Анатолий Соловьёв
20 июля 1997 года
ВОЛХВ И ЛЕШИЙ
Волхвы не боятся могучих владык,
И княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
о осеннему лесу брёл бурый медведь. Тяжёлая поступь его была бесшумна, а взгляд насторожен и зорок, — так скрадывают крупного зверя, вепря или лося. Ни одна валежина не хрустнула под широкими лапами, ни одна веточка не качнулась, когда он проскальзывал в густых зарослях мелкого осинника, словно осторожная оленуха. На взгорках медведь поднимался по весь рост, оглядывая местность, усиленно втягивал влажным носом холодеющий воздух. И тогда становилось видно, насколько он велик и могуч, с бочкообразным туловищем, буграми мышц, перекатывающимися по шерстистым покатым плечам. Большая лобастая голова надёжно покоилась на массивной шее. Огромные лапы с когтями в треть аршина способны в мгновение ока переломить хребет старому секачу.
Запахи, разлитые в сыром воздухе, были обычны: нежные ароматы дозревающей рябины, молодых грибов, опавшей листвы, увядающей хвои; от реки тянуло промозглостью, из осинника — густой прелью. Но появился ещё один запах, незнакомый и настолько слабый из-за удалённости, что Бурый не мог понять, от кого или от чего он исходил, и это беспокоило гиганта; он грузно поворачивался на месте, вновь и вновь втягивал воздух, прислушивался, пока не определил, что непривычное зловоние доносится от клюквенных болот и принадлежит живому существу, и это существо, как подсказала хозяину леса память, ещё не встречалось ему. Он грозно оскалился, обнажая желтоватые клыки; ворча, вздыбил на мощном загривке шерсть и неуклюжей рысью двинулся в сторону болот. Неуклюжесть его была обманчива. Такой вроде бы неспешной трусцой он доводил до изнеможения легконогого оленя. В кустах орешника послышался шум, — это бросились прочь наблюдавшие за властелином здешних мест три серых волка. Но медведь пронёсся мимо, не обратив на них ни малейшего внимания. Теперь он не осторожничал, грузно перемахивал через стволы упавших деревьев, грудью пробивал прогалину в зарослях лещинника, ломал с треском молодой подрост. Тревожно закричала сорока, перелетая вслед с дерева на дерево, к ней присоединилась другая. Всё живое в лесу пугливо замерло, стремясь попять, отчего так заторопился Бурый. Хрустели кусты, трещали сучья. Медведь раскалял свою ярость в беге, зная, что при встрече с незнакомцем она наполнит его таранной мощью.
Он отстаивал свои владения в нескольких схватках. Последняя произошла неделю назад. Тогда самоуверенный чужак-сородич переплыл реку, поднялся по высокому береговому откосу на луг, где Бурый увлечённо раскапывал кротовью нору. Ветер дул в сторону реки, и Бурый до последнего мгновения ни о чём не подозревал. Чужак оказался неопытным и торопливым, сразу кинулся в бой, даже не рассмотрев памятных меток, которые хозяин владений обычно оставляет на деревьях в виде длинных борозд, — свидетельство его мощи и права на территорию. Самонадеянность погубила соперника, не помогла и внезапность. Чужак насел на Бурого и попытался перегрызть ему загривок. Но от первой же затрещины гиганта откатился в сторону. Рассвирепевший хозяин всплыл на дыбы. Только тогда сородич осознал, с кем имеет дело, и в ужасе пустился наутёк к спасительной реке. Бурый догнал чужака, свернул ему шею и разорвал в клочья уже бездыханное тело.
...Он мчался к обширным клюквенным болотам, не разбирая дороги, прежним размашистым галопом, за ним неслись стрекотухи-сороки, за сороками следовали любопытные волки, почувствовав что-то неладное. Странный запах становился отчётливее, будоражил память животных до самой её праглубины. Первыми забеспокоились волки, когда в стороне от них по широкой лощине от болот пронеслось с тревожным хрюканьем и визгом стадо свиней и улепётывали громадные секачи: несколько тёмных глыб, подобно катящимся валунам, прокладывали в кустарнике дорогу обезумевшему стаду. Обычно бесстрашные самцы прикрывали отступление, а тут было наоборот. Волки остановились, усиленно нюхая воздух, собрались в кружок, уставились мерцающими глазами на вожака — самого старшего из них. Тот улёгся на землю, положил голову на лапы и, задумчиво мигая, углубился в воспоминания. Так он пролежал довольно долго. Вдруг в волнении вскочил, фыркнул, потряс головой, как бы избавляясь от наваждения, и, уставя морду в небо, глухо провыл. Молодых волков охватил ужас, они впервые услышали от мудрого вожака нечто такое, из чего следовало, что им нужно бежать без оглядки подальше от болот. Что они и сделали. И больше в эти места они никогда не возвращались.