— А сменят тебя когда? — Стёпка придвинулся к сторожу. — А то у нас «ганзеюшка» припасена, винцо доброе, фряжское, ух ты! У тебя когда смена-то?
Рослый сторож зачем-то поглядел на низкое предвечернее солнце, подкрутил вислый ус, с досадой отозвался:
— Дак утром, язви тя...
— А мы вечерком придём, ась? — откликнулся цыганистый Ванька. — Как Ярило зайдёт, темнота падёт, мы и явимся.
— Ну, приходите, мне веселей...
В это время во двор начат въезжать длинный обоз, телега за телегой, усталые лошади едва плелись. Сторож кинулся к воротам. Оборванцы степенно удалились.
Явились они поздним вечером. Сторож открыл им калитку в тыну. Ворота были заперты, гостей в столь позднее время не ожидалось. Приезжий двор, поместному «амбар», состоял из двух изб, соединённых с сенями. За избами к тыну примыкали длинные приземистые склады. Возле них чернели пустые телеги. Конюшня находилась правее, шагах в сорока от сторожки, и со стороны гостевых изб была прикрыта сеновалом, между сторожкой и сеновалом стояла мыльня, возле неё бревенчатый сруб колодца с длинным журавлём. Крохотное оконце мыльни, затянутое бычьим пузырём, несмотря на время, было освещено, и оттуда доносились глухие мужские голоса.
— Возчики помывкой занялись, — объяснил сторож парням.
— Шли бы на реку, — недовольно отозвался Стёпка.
Из бани вывалилась толстая баба в подоткнутом сарафане с двумя деревянными бадейками в руках, зацепила одну из них за крюк, опустила журавель к колодцу. Набрав воды, легко неся двухпудовые бадейки, она влезла в дверь мыльни — спины возчикам тереть. Ванятка завистливо хохотнул, почесал кудрявый затылок.
— Ух, бой-баба Василиса! Аль потти помыться?
— Што, мякка? — спросил Стёпка.
— Горяча, — кратко объяснил сторож, посмотрел на парня, подумал, решил: — Тебя скинет, ты лёгкой. Поперва пузо наешь.
Все трое исчезли в сторожке. Стёпка держал в руке берестяное лукошко. Вскоре из мыльни вывалились распаренные весёлые возчики, возбуждённо похохатывая, побрели к избе. За ними выбралась богатырша Василиса, напевая:
Теперь двор обезлюдел. На небе густо высыпали пушистые звёзды. Где-то в отдалении брехали собаки, гремя цепями. Дверь сторожки тихо приоткрылась, из неё вышли двое. В душной темноте крохотного помещения слышался заливистый храп сторожа.
— Эк развезло недреманное око! — недовольно шепнул Ванька, закрывая дверь. — Пошли, что ль?
— Чтой-то мне, Вань, рожа того приезжего не понравилась, — нерешительно проговорил его спутник. — Какая-то она у него... — поднатужился, чтобы точно определить, что ему не понравилось, не смог. — Когда мы на его жеребца пялились, он на нас зыркнул...
— Ты ножик припас? — перебил его Ванятка.
— А во. — Стёпка высунул из рукава армяка блестящее лезвие в добрую пядь.
— Чаго ж тоды пятишься?
Ванятка решительно зашагал к конюшне. Пристыженный Стёпка спешил следом.
Вдоль прохода длинной конюшни в денниках стояли лошади. Ванятка вынул из-под полы армяка потайную плошку, осветил проход. Полумрак помещения, настоенный на чудесных запахах трав, цветов, конского пота, кож, седел и сбруй, шумно дышал, всхрапывал, взвизгивал, стучал копытами. Лошадей было много, они косились на чужаков, фыркали. На дешёвом гостином дворе конюхов не держат. Ванятка осторожно поднимал плошку, осматривая каждый денник. Его лицо было вымазано сажей. Вдруг в углу, там, где было свалено сено, послышался шорох, мелькнуло что-то чёрное, пушистое и скрылось.
— Чтой-то пробежало? — испугался Стёпка.
— Домовой, — равнодушно пояснил его спутник. — Нас испужался, под пол побег прятаться. А вот и тот конёк!
Освещённые тусклым светом плошки, на них глядели огненные глаза Орлика. Жеребец стоял неподвижно и напоминал изваяние. Вход в его денник был перегорожен тремя жердями, просунутыми в кованые крюки.
— Тпрусеньки, тпрусеньки! — ласково забормотал Ванятка, осторожно снимая верхнюю жердь.
Вдруг гремящий голос за их спинами насмешливо спросил:
— Отпрукал или мне пособить?
Конокрады вздрогнули, оглянулись. Из угла, там, где было сено, выступила тёмная фигура; по стати и мощному телосложению нетрудно было узнать хозяина жеребца. Ванятка толкнул в бок своего напарника, мол, вынимай нож, сам же, подняв повыше плошку, чтобы темнота скрыла блеск клинка, стал вкрадчиво придвигаться к купцу, с ласковой напевностью поясняя: