Вечером, принеся ужин и очередную «ганзейку», Василиса сказала, что владыка Иона, «муж благ, книжен и постник», заявил, что Новгороду надобно присоединиться к Москве.
— И то, — вздохнула Василиса, — ежли уж по пошлине жить нет возможности, то лучше свои, чем папёжники! — Под пошлиной она имела в виду старину.
А на следующее утро в город прискакал Дмитрий, ведя на поводу сменную лошадь. Младший напарник Афанасия выглядел усталым до последней крайности, обе его лошади были взмылены. Дмитрий едва сполз с седла и тут же в изнеможении опустился на траву.
— Из Твери третьего дня... — успел пробормотать он и уснул.
До Твери почти четыреста вёрст — путь неблизкий. Видать, весть важная, коль так спешил. Афанасий не стал его будить, поднял на руки, внёс в свою комнату, уложил на постель, сняв с парня грязные сапоги.
Проспал гонец день, ночь, проснулся лишь в полдень. И тут же вскочил, едва успев разлепить заспанные глаза. Оказалось, государь Иван немедленно требует в Москву Афанасия.
На столе уже был готов обед. Василиса недоумённо поглядывала на Афанасия: ничего себе, простой купец, а гонцы за ним в запал скачут. Пока Дмитрий, давясь, ел, загребая ложками икру, поглощая всё подряд — сёмгу, осетрину, пряженину, яйца, Афанасий велел Василисе приготовить туесок с едой, расплатился за проживание, побежал на конюшню седлать лошадей.
Через короткое время они вынеслись из ворот постоялого двора. Отдохнувшие лошади рвались вперёд. Путь им предстоял в пятьсот вёрст. Хорошо, что дорога между Новгородом и Тверью была уже построена. Без неё Новгороду и Пскову пришлось бы несладко, ибо без дороги как хлеб возить? Строили её совместно обе вечевые республики и Тверское княжество, ибо выгоды от неё всем. Узкой лентой, только-только двум упряжкам разминуться, тянулась дорога по гатям болот, частью насыпная, частью лежневая; по Валдаю, по лесным просекам на Торжок и далее. Вдоль неё стояли деревни с постоялыми дворами, так что проезжающие особенных лишений не испытывали.
Прибыли Афанасий и Дмитрий в Москву на пятый день. Дмитрий направился в Тайный приказ, Афанасий свернул к усадьбе боярина Квашнина.
Калитку открыл безусый слуга-отрок Федька. Улыбнулся радостно, принял усталого Орлика, стал водить его по двору, чтобы жеребец остыл. На крыльцо выбежал ещё один казачок[65], Сенька, поздоровался с гостем, потряхивая льняными кудрями, сообщил, что боярин дома и о прибытии Афанасия извещён.
Боярский двор просторный, со множеством хозяйственных построек. Хоромы дубовые, в два этажа. Второй этаж опоясывает крытая галерея, ведёт в неё витая лесенка на каменных опорных столбах. В окнах стекло. Не привозное, а своё (научились и в Москве стекло лить), крыша черепичная, карнизы украшены узорами. Для сбережения от внешнего огня вокруг усадьбы ограда из камня почти в две сажени. Ворота обшиты медными листами. Пожары в первопрестольной часты. У некоторых бояр уже и хоромы каменные.
На крыльце Афанасия встретил Степан Дмитрия. Обнялись, похлопали друг друга по спине. Бог боярину своих детей не дал, но приёмный сын ему стал дороже родного.
— Вижу: хорош и к бою гож. Обнял — косточки затрещали, — добродушно прогудел Квашнин.
— Да я ж вполсилы, отец.
— Медведь и вполсилы быка валит. Айда за стол, чай, с дороги проголодался. Мы тебя ждали. Князь Семён вычислил, мол, сегодня непременно прибудет. Да и у Марьи Васильевны сердце — вещун.
В трапезной хлопотала супруга Квашнина, дородная красавица Марья Васильевна, и две девки в нарядных сарафанах. Одна из них, Алёна, была любимицей хозяйки.
В окна вливался солнечный свет, знойным парусом падая на домотканые дорожки на полу. Афанасий привычно перекрестился на иконы в углу, поклонился приёмной матери. Та обняла его, поцеловала, певуче произнесла:
— С приездом, сынок. Всё ли благополучно?
Он почему-то ощутил неловкость, поспешно ответил:
— Всё хорошо, матушка.
— Удалась поездка?
Марья Васильевна хоть и знала, чем занимается её сын, но в подробности её редко посвящали. Афанасий опять почувствовал болезненный укол в груди, но ничем не выдал себя, ответил бодро:
— Да уж, всё хорошо.
Правда, улыбку выдавить на лице он так и не смог, поэтому опустил глаза.
— Вид у тебя неважный, — озабоченно заметила Марья Васильевна. — Ну, ничего, отдохнёшь с дороги, отоспишься. Отведай-ка домашних щец, чай, соскучился по домашнему? В харчевнях не вдруг накормят.