На крыльцо вышел хозяин в одной косоворотке, холщовых портах и валенках, увидел, кто приехал, кинулся обнимать гостей.
— Ай, славно! — кричал он, похлопывая Хоробрита. — А я вовремя хомут-от починил. Куды едем?
Он уже знал, что коль Хоробрит прибыл, стало быть, предстоит поездка. Хоробрит спросил, есть ли у Степана пасека.
— Како без пчёл? — удивился тот. — Колоды вон в огороде! Три десять семей. Надысь я их в омшанник убрал. Мёду энтим летом вдоволь собрал.
— А коров сколько?
— Коров пять. — И, предупреждая дальнейшие вопросы, охотно перечислил: — Ещё бычок-годовичок, овец десяток, поросяток пяток со свинкой, гуси-куры самой собой. Дак ты, вроде, всё знаешь, чего спрашиваешь?
— Возьмёшь к себе в работники? — улыбаясь, спросил Афанасий.
— Дак, — растерялся тот, — ты ж боярской сын. Мне к тебе лестно наняться, а тебе зазорно! Но я не прочь, найму.
Афанасий рассмеялся. Остальные тоже расценили его слова как шутку, хохотнули.
— Айда в избу! — пригласил Степан. — Хозяйка заутрок[79] уже сготовила. — И сказал Афанасию: — Печь-то я русскую сложил! Ладная получилась. Вся деревня целую седмицу ходила смотреть!
Дело было в том, что в кремле построил себе каменный дом купец Тараканов, а в нём муромли[80] сложили необыкновенную печь, которую назвали русской. Из кирпича, со сложным дымоходом, она обогревала жильё, на ней спали, настолько она оказалась просторна, в ней готовили еду и даже мылись. Афанасий рассказал как-то про чудо-печь Степану. Тот заинтересовался. Такие печи уже были во многих боярских хоромах, но то бояре, к ним подступу смерду нет, а тут впервые печь оказалась у человека простого звания, разбогатевшего на торговле рыбой. Степан, как человек состоятельный, решил у себя тоже завести русскую печь. И вот получилось.
Зашли в избу-пятистенку. Печь стояла возле средней стены, шириной в размах рук, высотой под матицу. Возле неё хлопотала хозяйка, орудуя ухватом. Гости степенно поклонились ей, она в ответ певуче произнесла, что всегда рада их видеть, синие яркие глаза её приветливо улыбались. На загнетке стояли тёплые горшки. Уселись за стол и принялись за крестьянскую пищу — щи с баранинкой, гречневую кашу, пироги с рыбной начинкой, овсяной кисель с мёдом и блинами. Ели да похваливали. Не зазнобиста снедь, да сытна, крестьянскому животу в самый раз. После такого заутрока можно и жилы в работе тянуть. Это свойство русского мужика — хорошо поесть и много работать — замечали многие чужеземцы.
Лес, по которому шла дорога, начинался прямо за околицей. Сначала тянулся мелкий березняк, за ним матёрые дубы с раскидистой кроной. Накануне выпал снег, скрыв под пеленой колдобины, и просека сверкала под солнцем подобно белой пуховой перине, без единого санного следа. Да и лес словно вымер.
Свернули на север, просека углубилась в чащу ельника. Здесь стали попадаться отметины зверья. Вот большими неровными прыжками скакал заяц, в стороне волки неслись во весь мах, разбрызгивая пушистый снег. Перешёл просеку грузный лось, высоко поднимая длинные ноги. Дальше встретился медвежий след: шатуну лень было брести, и он оставил глубокую борозду. Лошади Степана затревожились, жеребцы воинов зафыркали.
— Ох, окаянный, — забеспокоился Степан. — Опас, робятки, великий шатуна зимой встретить. Злющий он голодный.
— Бог не выдаст, свинья не съест! — беспечно отозвался Кирилл.
В лесу было тихо, лишь в вершинах высоких деревьев шумел ветер. Где-то от мороза треснуло дерево. Степан сказал, потирая щёки рукавицей:
— Трещи, трещи — минули водокрещи!
На что румяный Кирилл гулко похлопал широкими десницами, отозвался:
— Афанасий да Кирилло забирают за рыло![81]
Ехали до полудня. Лишь полозья скрипели. Скоро просека вывела на наезженную дорогу. Морды у лошадей заиндевели, но бежали они бодро, неутомимо. На небо наползла облачная пелена, сквозь неё солнце светило неярко. На пнях толстыми шапками лежал снег, лапы елей были словно в белых воротниках. Вдруг в лесу что-то провыло, да так глухо и таинственно, что жутью повеяло.
— Неладно, робятки, — тревожно заметил Степан, приподнимаясь в розвальнях. — Эк засвистало.
Лошади вздёрнули головы, прислушались, шумно втягивая воздух ноздрями.
Опять пронёсся по лесу тяжкий вздох, словно деревья застонали. В отдалении завыл волк. Его вой подхватили ещё несколько, протяжный звук поднимался всё выше и разом оборвался, словно лопнула струна.
Проехали дальше версты две. Воздух был совершенно неподвижным. Но в лесу ощущалось странное движение, Афанасию казалось, что деревья тянут свои ветки на север, как люди, о чём-то умоляющие.