— Сбёг, головотяп, раненой! — объявил Митрий Степану. — Наши стрелы унёс, сотона! Большушой, что лошадь! Так и прыскнул в отступ! Бабр[11]!
Афанасий пучком травы тщательно протёр рогатину, спросил, далеко ли до Твери.
— О полдень будем, — отозвался Козьи-Ноги. — Стало быть, убёг матёрой? Слава те, Господи! Летось у меня тёлку задрал, озорник! — Он бросил в телегу топор.
— А до ручья далеко? Где колдун живёт.
— Не-е, близенько. Тебе зачем? Он волхв лютой.
— А это мы поглядим! Леший-то случаем не его подельник?
Степан только поморгал и молча дёрнул плечами.
Люди не казались Бурому опасными врагами — слишком хилы и осторожны, — он боялся лишь стрел. И вот пришлось отступить перед низкорослыми увёртливыми существами. Зверь тяжело ступал на раненую переднюю лапу, распространяя вокруг запах палёной шерсти. За ним тянулся кровавый след. Древко стрелы в плече он перегрыз. Вторая глубоко вонзилась в спину повыше крестца, Бурый не мог её достать, она торчала почти на аршин, цеплялась за кусты. Раны пекло. Медведь скулил, подбирая лохматый зад, когда спину пронзала огненная боль, в бешенстве бросался на чёрные деревья, грыз их, ломал молодь, вывернул с корнем пень, но боль не проходила, наоборот, усиливалась. Подгоняемый ею, он спустился к реке, вошёл в холодную воду, погрузившись по шею. Холод облегчил страдания, боль унялась. Промчались по берегу зайцы, испуганно прыснули в кусты. И тотчас появилась юркая лиса, направилась к кустам, в которых скрылись зайцы, и вдруг замерла. Ветер донёс до неё запах Бурого. Она поискала глазами хозяина леса, насторожила уши, но тут же успокоилась, поняв, что властелину сейчас не до неё, злорадно тявкнула и скрылась. Бойкая куница пробежала по стволу сосны, занятая поисками беличьего гнезда. Пролетел филин, тяжело махая крылами, держа в когтях визжащую крысу. В лесу шла привычная ночная жизнь. Медведь вспомнил, что у оленей скоро начнётся гон, самцы будут призывно кричать, биться с соперниками. Прошлой осенью Бурый задрал двух оленей, сцепившихся рогами так, что они не могли друг от друга освободиться и, утомлённые, опустились на колени. В таком жалком положении медведь и настиг их. Он наедался мяса впрок, сытый, спал возле туш, охраняя добычу от росомах, волков, воронов. Несколько дней жизнь была лёгкой и приятной. Бурый почувствовал голод, выбрался из реки, встряхнулся по-собачьи. Боль пробудилась, но слабее. Одно воспоминание потянуло за собой другое. Тогда, съев оленей[12], он направился на клюквенную пустошь, чтобы очистить желудок ягодой перед тем, как залечь на спячку. И вот, пробираясь в кустах, он увидел возле избушки отшельника раненого медведя-двухлетку и склонившегося над ним старика. Двухлеток вёл себя смирно, изредка поднимал голову и лизал своему врачевателю руки, тот обрабатывал его раны и что-то ласково говорил. Бурый долго наблюдал за ними из кустов. Раненый медведь был чужаком, но у Бурого не возникло желания напасть на них. Слишком необычен показался старик в белой длинной рубахе, покрытый седыми ковыльными волосами, босой, с тёмными руками и глубоко запавшими сверкающими глазами. Огромные босые ступни отшельника своей чернотой не отличались от чёрной земли, на которую опирались, они словно вросли в неё. Старик поглядывал на кусты, за которыми схоронился Бурый, и от его льдинистого взгляда владыка леса чувствовал себя слабым и беспомощным, им овладел страх, и он поспешил убраться.
Раненый гигант, прихрамывая, шёл по лесу. Уже рассвело, туман опустился на землю, увлажнив пожухлые травы. Цвикали синицы. На сосне смежила мерцающие глаза сова, под веткой виднелась шерсть и мелкие косточки — остатки её ночных трапез. Здесь, на сухом взгорке, хвоя лежала толстым пластом. Бурый улёгся под сосной, по-стариковски покряхтывая. Во сне он постанывал и скулил.