И рассказал.
— Тогда, — говорит, — как вошел я в тростник, фазанов попадалось мало. Убил только пару.
Это — те два выстрела, что мы слыхали первыми.
— Дошел до арыка, вижу — на том берегу тростник гуще, и оттуда стая за стаей вылетают фазаны. Низко так. Слетят к воде, напьются — и опять в ту сторону. Стрелять отсюда, думаю, нет смысла — все равно будут падать на том берегу. Меня охота разобрала. Дай, думаю, перейду. Вынул кинжал и начал тростник резать, чтобы через арык перебросить. Только это я как-то случайно повернулся и вдруг вижу: с того берега из густого тростника высунулась громадная голова — голова и передние лапы. Джул-барс присел перед прыжком и нацеливался в меня. Я бросился к ружью, но выстрелил, когда джул-барс был уже в воздухе. Больше, брат, я ничего не помню.
Ах, как я ему предлагал свою четырехстволку с пулями! Вы поймите — дробь на джул-барса! Я мерил джул-барсов — три метра почти, если вытянуть во всю длину с хвостом. И вес до шестнадцати пудов. А тут два заряда дроби… Вы понимаете — два заряда утиной дроби!
Но выстрел или огонь, очевидно, все-таки испугали джул-барса. Он на лету сделал конвульсивное движение и промахнулся: вместо того чтобы попасть на грудь своей жертвы, как обычно делают джул-барсы, он перелетел через нее. Но задней лапой все-таки задел по спине. Задел только — и от этого касательного удара Колышев перелетел через арык — метров на шесть — с развороченной спиной.
VIII
Желтый Глаз появлялся то тут, то там, перебегая иногда на десятки километров. Он был жесток и неуловим в борьбе. Он чуял, что его выслеживают, и всегда ловко избегал опасности. Долгие дни борьбы сделали его зрелым и хитрым. На группы врагов он не нападал, но и не упускал их из виду, и стоило одному из группы отстать, как он расплачивался за это своей жизнью. Немало уж двуногих корчилось под тяжелой лапой Желтого Глаза, не один раз перегрыз он трепетное горло своей ненавистной жертвы.
Так началось и в этот раз. Желтый Глаз выследил двуногих, которые расположились в редком тростнике. Вскоре один из них отделился и пошел вглубь. Желтый Глаз притаился по ту сторону арыка. Вот двуногий враг рядом, вот он по обыкновению начинает хозяйничать в зарослях — сбивает птиц, крушит тростники.
Гневным золотом вспыхнули желтые глаза, огненной ненавистью вскипело сердце звериное. Подполз Желтый Глаз к самому берегу, упруго сжал тугой лук тела. Бросок — и он в воздухе. Но прямо в глаза — огонь и гром. От острого укола дернулся кверху, задней лапой попал во что-то мягкое, живое и с яростью оттолкнулся. Впереди была непонятная тьма, вместо глаз торчали острые занозы — и Желтый Глаз заревел. Это был вопль отчаяния. Он слышал потом, как кричали его враги, очевидно преследуя его, и шел от них, натыкаясь на стволы и колючки. Он не мог понять, что сделал с ним враг. Отчего он не знает, куда и как двигаться? Желтый Глаз тер себе морду лапой, стараясь вытащить колючие занозы — ранки от дроби, и чуял кровь. Неуверенно и неловко тащился он в чащу. Хищники недоумевали, но по привычке отбегали в сторону.
Настал день. Желтый Глаз лежал, не понимая, что значит эта полная тьма, эта непрерывная ночь, потому что не знал, что он ослеп. Время от времени он махал лапой около морды, как будто стараясь что-то сдернуть. Вот он сейчас заденет, что-то там откроется, и он сразу все увидит, бодро встряхнется и снова начнет борьбу с ненавистными врагами. А голова горела и никла. Мучила жажда. Чутьем подполз к воде. Совал морду в холодную воду — голова приятно ныла.
К вечеру дунгузы сутолочно шли на водопой. Вдруг передние отчаянно зарыкали и ринулись назад, давя встречных. В необычном месте, у кабаньего водопоя, лежал сам властитель тростников. Но стадо в недоумении заметило, что властитель на этот раз не наказал, не рявкнул — словом, никак не проявил своего гнева. Остановились, повернули тупорылые морды — и вернулись. В некотором отдалении от Желтого Глаза недоуменно остановились и от каждого его движения бросались врассыпную.
На переполох явились шакалы, разогнали дунгузов и заняли их место. Они приглядывались с любопытством к необычному поведению своего властелина и с каждым часом на шаг приближались к нему.
Желтый Глаз предчувствовал неизбежное восстание своих недавних рабов.
На следующий день он почувствовал голод. Теперь он лежал в забытьи и только по временам вскидывал голову, когда привычное ухо ловило недалекие звуки. Но тяжелая и горячая голова снова падала вниз.
Ночью шакалы своим полукругом прижали его к воде. Былая мощь властелина умеряла их смелость, но полукруг заметно уменьшался. Когда они слишком дерзко приближались, Желтый Глаз гневно фыркал и заносил лапу. Полукруг немного раздавался, но ненадолго.
Шли часы, Желтый Глаз заметно слабел. Днем голова у него разрывалась в куски, он тряс ею и глухо рычал. К вечеру его снова окружили шакалы. И, собрав разбитые силы, чуя смерть, Желтый Глаз заревел, как бы давая знать тому — двуногому зверю, что он победил.
Шакалы, однако, не разбежались, поджав зады, от этого грозного окрика, а только на минуту отпрянули. Потом они стали смелее. Какой-то дерзкий подкрался было сбоку, но лег под тяжелой лапой Желтого Глаза. Дальше началась агония. Шакалы лезли, напирали, притиснули. Желтый Глаз в отчаянии ринулся в этот рычащий и лающий мрак — и вмиг десятки челюстей впились в его когда-то могучее тело.
Самсон и Далила. Рассказ Р. Тевенен
Тигрица старательно вылизывала языком свою левую лапу, немного сжав ее и положив перед мордой на тыльную сторону. Затем она растопырила пальцы и, выпустив крепкие когти, стала тихонько покусывать между ними, чтобы удалить песчинки и остатки последней трапезы. Потом она снова начала лизать лапу, медленно поводя массивной головой с зажмуренными глазами. Наконец тигрица чихнула, встала, зевнула, облизнулась и, открыв прозрачные зеленые глаза, осмотрелась по сторонам.
Дело было к вечеру, и она беспокоилась, потому что приближался час, когда ей обыкновенно приносили корм. Но никого не было видно.
И другие вещи удивляли ее в этот день. Она не узнавала своей клетки. Клетка, куда ее привезли сейчас, была построена из грубо отесанных бамбуковых кольев, запах которых был незнаком ей. В глубине клетки находился странный предмет из веревок, железных прутьев и деревянных брусков, от которых пахло руками людей, работавших с ними, и она посматривала на него с недоверием. Снаружи, за прутьями клетки, она не видела обычно окружавшей ее обстановки.
Куда девался дом в конце аллеи, усыпанной песком, дом, откуда каждый вечер выходил хозяин, который приносил и давал ей такие вкусные вещи и ласкал ее? Всюду, где бы ни останавливался ее прозрачный взгляд, он встречал только перепутанную заросль из высокой травы и кустов, таинственную чащу джунглей. Человека нигде не было заметно среди всего этого.
Напрасно она поднимала голову, прищуривалась, понемногу втягивала носом ветер, принюхиваясь ко всем запахам и ароматам, проносившимся в воздухе, — она не находила в них ничего привычного для себя. Наоборот, до нее доносились странные благоухания: мягкая свежесть влажной зелени, острый запах живой бродячей добычи, блуждающей невидимкой в глубине лесной чащи. А порою, когда сильный порыв ветра пробегал со свистом через кустарники, с ним распространялось дыхание хищного зверя, которое она улавливала по пути, пока оно не успело рассеяться. То был далекий запах тигра.
Темнота все больше и больше сгущалась. По еле приметному колыханию травы тигрица догадалась, что в джунглях просыпается жизнь, и это почти испугало ее, потому что тигрица была ручная, родилась в клетке от ручной тигрицы и никогда не жила в дикой чаще.
Однако в ней просыпались неясные инстинкты, и они только усиливали беспокойство, потому что раньше она никогда не испытывала их. Чувствуя нетерпение, тигрица ждала с минуты на минуту, чтобы к ней пришли и принесли в хорошо знакомой ей ивовой корзинке большие куски красного мяса, которое так приятно таскать по полу клетки и грызть зубами, прислушиваясь к его хрустенью, крепко придерживая лапой, склонив голову набок и прижав уши назад.