Вообще-то с некоторых пор сезон у нас стал приходится на все месяцы подряд, а меня, соответственно, стало не хватать. Летом прибывали северяне, их развлекать не приходилось, разве что Кроули становился к штурвалу парома и собственноручно переправлял желающих на Монако полюбоваться гейзерами, позагорать и искупаться в природном кипятке. Старейшины наотрез отказались давать добро на постройку там каких-либо стационаров, так что лишь немногие оставались на ночёвку в собственных палатках, а Кроули приходилось делать по несколько ездок в день, что, с одной стороны, приносило некоторую дополнительную деньгу, но с другой отнимало уйму времени от его чтений и размышлений. С континента туристы наведывались к нам обычно также летом, или в мае, или на их тамошнее рождество, в разгар зимы. Я по привычке говорю «с континента», хотя бывали среди них и британцы, которые не меньше нашего гордятся своим островным расположением. Казалось бы, чего интересного они могли ожидать в наших широтах, ан нет, приезжали и приезжали с удовольствием и горящими глазами, чтобы лишний раз увидеть земли, куда давным-давно отправлялись их предки. Отправлялись не от хорошей жизни, гонимые голодом или войной, но это становилось частью их истории, а они, как и мы, как и все живущие на этом свете люди, должны свою историю знать и любить.
Однажды у нас даже гостила старушка, которая на свои пенсионные сбережения отправилась по следам своего знаменитого предка, Уильяма Брэдфорда, с упоминания имени которого, если помните, я начал это повествование. Она была очень интеллигентная и трогательная, и ей больше всего хотелось отыскать тот самый дом, в котором Уильям Брэдфорд ночевал. Мне было её жалко, я хотел ей всячески помочь и потому справился насчёт дома у отца. Тот честно признался, что понятия не имеет, где именно квартировал будущий губернатор, если вообще сходил на берег, а не жил затворником в каюте на «Мэйфлауэре». Кроме того, он велел ничего не рассказывать старушке о письме за подписью У. Брэд, поскольку если она про него узнает, то наверняка не отцепится, пока не заставит продать. А поскольку денег у неё необходимых нет, то я, дурашлёп, по доброте душевной обязательно отдам ей письмо просто так. Он был прав, и я его советом воспользовался. С разрешения матери я показал старушке дедовский дом, но оговорился, что это просто самое древнее из известных нам тут строений, а уж видели его стены господина Брэдфорда или нет – одному её богу известно. Старушка всё равно расчувствовалась, дрожащими руками сделала несколько фотографий допотопной камерой, попросила меня снять её на фоне покосившегося крыльца и осталась совершенно довольна увиденным и услышанным. На следующий день мы проводили её в дальнейший путь – к берегам Нового Света и сразу же думать про неё забыли. Каково же было моё изумление, когда через несколько месяцев из почтового отделения на моё имя пришло извещение, а следом за ним – чек на весьма кругленькую сумму. Чек я обналичил во «Фрисбанке», деньги отдал родителям и в ответ получил на день рождения от отца превосходное ружьё, точь-в-точь такое, каким мы с ним однажды любовались на прилавке оружейного магазинчика в Кампе. Кроули этот подарок тоже оценил, когда я решил похвастаться, и сказал, что мне осталось научиться стрелять. Я предложил устроить соревнование. Я был уверен, что старик откажется, поскольку никогда не видел у него оружия и вообще считал его типичным книжным червём. Соревнования и в самом деле тогда у нас не состоялось, правда, по другой причине. Кроули порылся в хозяйстве и вынес на улицу лёгенький Ли-Энфилд19, о существовании которого я даже не догадывался, наивно полагая, что удочки – самое жестокое, что у него есть. Кроули был доволен произведённым эффектом, передёрнул затвор и предложил стрелять по банкам с семидесяти шагов, а если я окажусь победителем, то его ружьё – моё. Но если победителем окажется он… Я отказался. Конечно, я должен был принять вызов, я мог бы даже, вероятно, выиграть, а если бы проиграл, возможно, Кроули пожалел бы меня, но ставить на кон подарок отца – нет, я не решился.