Оборону заняли недалеко от кромки болота, залегли в куче полусгнивших хлыстов у дороги и стали ждать.
– Эх! – вздохнул Пухов, оглядываясь на чистую ширь болота. – Лежим мы вот так же на берегу Волги под стенами Сталинграда – жарынь, пылюга!.. Немец прет, а нам, значит, приказ: «За Волгой земли нету!» А он крупным калибром ка-ак чесанет-чесанет! Осколки как поленья…
Гул тракторов приближался. Завхоз зарядил ружье.
– Я-то взводным командиром был, – продолжал Пухов, в который раз рассказывая одну и ту же историю. – А здесь кричат по цепи – ротного убило! Веришь, осколком-то как топором – напополам… Меня такое зло взяло, ну прямо как сейчас. Выскочил я из траншеи, кричу: «Рота! В атаку, за мной!» Командование, значит, на себя принял. «За Родину! – ору. – За Сталина!» Мой взвод поднялся, а за ним вся рота пошла. Только из окопов-то поднялись – мне осколком по ноге… Упал я назад в траншею, гляжу – мать моя! Ноги-то как не бывало! Кость этак вот торчит – бе-елая… Глянул – рядом ротный наш лежит. Вот, говорю, и отвоевались мы с тобой…
Над дорогой сначала взвился столб пыли, сносимый ветерком, а потом из-за поворота вырулил первый бульдозер. Мелко задрожала земля…
– Замолчь, – приказал Никита Иваныч и, поднявшись во весь рост, взял ружье на изготовку.
Старик Пухов тоже поднялся и подтянул к себе клюку.
– Сто-о-ой! – заорал дед Аникеев и выпалил в воздух.
– Погоди, – зашептал Пухов. – Ближе подпустим…
– Куда уж ближе! Стой, говорю!
– Не смейте трогать! – прокричал Пухов и стукнул костылем по бревну.
Трактор остановился и сразу же окутался облаком пыли. Когда пыль чуть рассеялась, Завхоз увидел, что из кабины выскочил начальник Кулешов и остановился, облокотившись о бульдозерную лопату.
– Не дам! – крикнул Никита Иваныч и зарядил ружье. – Назад! Иначе стрелю!
– Вредители! – фальцетом поддержал Пухов, и протез его отчаянно скрипнул.
Кулешов оттолкнулся от лопаты и, заложив руки за спину, двинулся к старикам. Он шагал твердо, поднимая сапогами стремительные облачка пыли. Расстояние сокращалось. Вывалившие из кабин мелиораторы встали плотным рядом впереди тракторов и замерли.
– Назад, говорю! – Завхоз выпалил в голубое чистое небо.
Пухов вздрогнул от выстрела и тоже сказал:
– Вредители…
Кулешов, не доходя пяти шагов, остановился, широко расставив ноги.
– Не смейте трогать болото, – твердо произнес Никита Иваныч. – Добром прошу – уходите.
Начальник вдруг улыбнулся:
– Здорово, партизаны! По какому случаю залпы?
– Не дадим болото зорить, – ответил дед Аникеев. – Журавли пропадут. Езжайте отсюда.
– Какие журавли? – спросил Кулешов. – При чем здесь твои журавли, когда мне торф нужен? Освободите дорогу!
– Не пущу! – Завхоз наставил ружье. – Убирайтесь!
– Болото твое? – спросил Кулешов, прищурив глаза. – Или все-таки государственное?
– Государственное, – с честью сказал дед Аникеев.
– Тогда прочь с дороги, самозванцы! – отрубил начальник звенящим от напряжения голосом. Взревели моторы, и колонна тронулась к болоту.
Никита Иваныч дрогнул, и ствол ружья опустился.
– Пали! – выдохнул Пухов, протез у него подвернулся, и старик рухнул на землю.
– Живо, живо! – поторопил начальник. – Некогда с вами, работать надо!
Завхоз, опираясь на ружье, сел рядом с упавшим товарищем.
Колонна бульдозеров проехала мимо и, развернувшись фронтом, остановилась у кромки болота. Никите Иванычу запорошило глаза. Он отер их кулаком, однако резь только усилилась. Смотреть стало больно.
Из кабин тракторов высыпали деловитые, сосредоточенные люди с теодолитами, рейками и, посовещавшись, направились в глубь мари. Они двоились, троились в глазах деда Аникеева, и казалось, на болото наступает развернутый в цепь полк.
– Из-за тебя все, – проронил Завхоз. – А кричал – я! С танками справлюсь, глазом не моргну…
– Чуть что – все из-за Пухова! – обиделся Пухов. – Вечно Пухов виноват! Вам не угодишь: то круто, то слабо.
– Пропало болото… – тихо сказал Никита Иваныч. – В одном государстве живем, а разобраться не можем.
– Конешно! – подхватил Пухов. – Потому что режиму никакого не стало, порядку.
– Да пошел ты отсюда со своим режимом! – Дед Аникеев выматерился, щуря глаза и пытаясь сморгнуть сор.
– Ну и пойду! – возмутился Пухов и, резко вскочив, заковылял по дороге. – Я под Сталинградом хоть знал, с кем воюю. А здесь? Против кого стоять?
– Пуганая ворона куста боится! – огрызнулся Завхоз. – Вали-вали!
Пухова словно током пробило. Он замер на мгновение, ссутуля спину, перекосился на один бок и затем тяжело побрел в Алейку. Обида была смертельной.
А в глазах деда Аникеева вдруг просветлело: сор вышел вместе со слезой.
8
Несколько дней Завхоз не выходил из ворот двора. Вставал рано и, надев калоши на босую ногу, в кальсонах и рубахе подходил к забору и, облокотившись, подолгу наблюдал за новыми соседями. Мелиораторы собирались на работу, завтракали, сидя за столом во дворе, хохотали, шутили друг над другом, молодые, довольные жизнью и уверенные в себе. Они радовались хорошей погоде, деревенскому воздуху, летающим пчелам (пока, правда, одного из них здорово не покусали). Иногда несколько мужиков бегали в одних трусах на речку купаться, ревели там бугаями и дурачились, как ребятишки. Их начальник Кулешов по утрам был мрачноватый и неразговорчивый, зато вечером, когда рабочие засыпали, он брал гитару и подолгу играл и пел, сидя на крылечке. Надо сказать, получалось у него хорошо, как по радио. Никита Иваныч порой даже заслушивался и забывал, кто играет и поет. Казачьи песни – а родом дед Аникеев был из казаков – чуть слезу не прошибали. «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой…» Или: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить…»
«Вот ведь как получается, – размышлял Никита Иваныч, слушая Кулешова, – если подумать – он же мне первый вражина. С землей бы смешал. А запоет – не узнать человека».
Частенько мужики, заметив Аникеева у городьбы, о чем-то тихо переговаривались и начинали звать:
– Эй! Дед, айда завтракать с нами! Чего стоишь?
– Папаша, у тебя медку продажного не найдется?
– Или молочка?
– Не сердись, дед, продай меду! Мы же на тебя не сердимся.
Каждый раз подавал голос тракторист по фамилии Колесов:
– У-у-у, кулачье! Зимой снега не выпросишь. Отъели рожи… На Соловки бы вас, чертей болотных.
Завхоз слышал все и молчал. И не чувствовал он ни злости, ни ненависти к ним, смотрел безразлично и даже лениво. «Ничего, вот дойдет моя жалоба до Москвы, – в такие минуты думал он, – и вас отсюда живенько вытурят. Драпать станете – пятки в задницу влипнут».
Уверенность в том, что губители болота уйдут из Алейки, росла в нем с каждым днем. Он точно рассчитал, что письмо придет в Москву через четверо суток, прикинул пару дней на разбор жалобы и еще один – чтобы дать твердое указание в область не трогать болото и придумать способ, как его сохранить. Выходило, что через семь суток должна будет наступить справедливость.
Днем Аникеев принимался за хозяйство, однако работа у него не клеилась. Взялся проверять и качать мед – взяток сильный, пчела едва до пасеки дотягивает, тяжелая. По вырубкам коневник в самый цвет вошел, тайга огнем полыхает. Набил он грузными рамками ящик, принес под навес, где Катерина медогонку крутила, и стал срезать запечатку. Дело нехитрое, обычно ребятишки ее режут. И тут маху дал: не заметил, как смахнул детку. Детка была густо насеяна, зрелая уже – вот-вот молодая пчела бы появилась. Считай, половину роя угробил. Бросил он нож и рамки, присел на корточки в угол – жалко и обидно. Катерина увидела такое дело, молча взяла дымарь и пошла на пасеку. В другой бы раз ругани было!..
Заметил он, будто Катерина, как в молодости, побаиваться его стала. Пришло время магазины ставить. Видякин уже поставил на все тридцать колодок, и Пухов тоже, а у Завхоза на три улья – два магазина.